Отправлено: 23.01.06 17:35. Заголовок: Немая ночь. Фик Opera Guest, по фильму: часть 2
По какой-то мистической причине первая темка сдохла и не дает писать в себя ответов. Тем, кто хочет знать, что было дальше - сюда.
Глава 16. Июль 1890 года
Первые дни в Нормандии Эрик не покидал спальни и даже, кажется, не открывал глаз. Прибытие в поместье, знакомство со слугами, – бог знает, что они подумали о своем хозяине, бледном, истощенном, сумрачном человеке в маске и с дрожащими руками, – осмотр дома… все прошло, как в тумане. Он знал, что барон Кастелло-Барбезак регулярно заходит в комнату, чтобы вежливо осведомиться, как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-нибудь. Но у него не было сил ни сердиться на вторжение, ни быть благодарным за заботу. Голос Кастелло-Барбезака доносился до него словно из невероятной дали. Он не отвечал ему, но барон, похоже, и не ждал ответов – он только кивал, с мягкой и искренней улыбкой, словно бы Эрик был сама любезность и самый оживленный собеседник в мире.
Барон говорил и говорил: о графе де Шаньи, о Мег, о мадам Жири, о том, что в Опере закончен ремонт и скоро она откроется после долгого перерыва, о том, что волнуется – подойдут ли мсье Эдмону заготовленные костюмы. В конце концов Эрику стало неловко перед этим неправдоподобно терпимым и приветливым человеком, и он ответил ему. Назвал себя. Барон улыбнулся: - Эрик Эдмон. Прекрасное, звучное имя.
На взгляд Эрика, имя было нелепое – словно он был героем мелодрамы Дюма-отца. Но само положение его теперь было столь странным, что абсурдное имя действительно казалось вполне подходящим. Он не стал возражать. Он терпеливо, с все возрастающим недоумением выслушал рассказ барона о том, кому он обязан своей свободой.
Барон не стал раскрывать причину поступков Рауля. Эрик не стал спрашивать – любое объяснение было за гранью его понимания. Он всегда был убежден, что виконт де Шаньи ненавидит и презирает его. Эрик искренне отвечал ему тем же. Впрочем, он изменил отношение к сопернику, когда затянул петлю на его шее: мужество и спокойствие виконта, который ни на секунду не задумался о себе и говорил лишь о благе Кристины, внушили Эрику уважение. Этот мальчик и правда любил ее… И она любила его. Он знал, что отпустит их – уже в тот момент, когда привязывал Рауля к решетке, он знал, чем все кончится. «Зачем тебе ее ложь? Она солжет, чтобы спасти меня», – так сказал этот мальчик. Он был прав. Она солгала. Она спасла его.
Но теперь он мертв, и перед тем, как умереть, он нашел и спас его, Эрика. Он никогда не поймет, почему. Не стоит даже пытаться.
Через три дня Эрик стал вставать и выходить из спальни. Только тогда, убедившись, что у мсье Эдмона все в порядке, барон уехал в Париж. Он оставил свой адрес – он попросил Эрика писать ему и сообщать, как у него пойдут дела. Его теща, мадам Жири, счастлива будет получить от Эрика весточку, сказал он.
Это было какое-то массовое помешательство. Двадцать лет Эрик скрывался в подземелье, зверея от одиночества и избегая любых контактов с внешним миром. Он безумствовал, он совершал преступления, он стал настоящим изгоем. И вот теперь, повинуясь прихоти балованного мальчишки-аристократа, внешний мир приветствовал Эрика с таким видом, будто ничего этого не было. Барон Кастелло-Барбезак хлопал его по плечу и называл другом. Мадам Жири слала ему приветы. Слуги почтительно стояли в полупоклоне, ожидая его указаний. Кристина… Кристина не знала, где он и что с ним.
И это было к лучшему.
Ему не стоит думать о Кристине. Нельзя вспоминать о Жераре.
Если он позволит себе думать о них, хрупкая иллюзия спокойствия, которая возникла в его сердце после первых, проведенных в полном отупении дней свободы, разлетится вдребезги.
На самом деле, у Эрика не было сил думать – ни об овдовевшей графине, которая когда-то значила для него все, ни о подростке, который заставил его улыбнуться в аду и которого он убил своими руками. Как только за бароном закрылась дверь, Эрик отпустил слуг, приказав не беспокоить его. Медленно, словно слепой в незнакомой комнате, он начал ориентироваться в своем новом доме. Невероятно уродливая обстановка – сам бы он ни за что такую не выбрал. Но какое это, впрочем, имело значение?
Самое ужасное, что с каждым днем Эрик чувствовал, что все больше привыкает к обществу Кристины, начинает считать его делом само собой разумеющимся. Он ловил себя на том, что с нетерпением ждет ее появления за столом, что ему скучно одному сидеть за пианино – нужно, чтобы она тихонько шила в углу комнаты. Прогулки по саду и по берегу без нее утрачивали свою прелесть. Он с удовольствием слушал ее мнения в споре, он шутил с нею. Он привык ежедневно любоваться ее красотой – прикасаться к рукам, проводить пальцами по локону кудрявых волос. Господи, помоги ему… он начинал верить, что так и должно быть. Что это не каприз ее, не прихоть – что ее место тут, рядом с ним, и она его больше не покинет.
Что же с ним будет, когда ее необъяснимое настроение пройдет, и она уедет? Он едва не умер, когда потерял всего лишь мечту о ее близости. Что же будет теперь, когда он на деле узнал, каково это – видеть Кристину постоянно, слышать ее голос не украдкой, из-за зеркал и из темных закулисных закоулков, а вот так, по-настоящему? Она смотрела ему в лицо без страха, она смеялась его шуткам, она плакала, слушая его музыку, она держала его за руку на берегу моря и она просила его за столом передать соль.
Как он будет жить, когда снова останется один?
Но чем дальше, тем меньше Эрик думал об этом. Она была здесь. Она была рядом. Он мог смотреть на нее. Мог говорить с ней. Он мог забыть обо всем, кроме нее.
И он забывал.
Только потом просыпался посреди ночи в холодном поту, вспомнив во сне, как стоял по колено в ледяной воде, сжимая в руке веревку и слушая свой приговор: «Жалкое создание».
Жалкое, жалкое создание.
Глава 25. 1 декабря 1890 года, понедельник
Кристина видела, как борется с собой Эрик, стараясь не допустить ее в свою жизнь. Она уважала его молчание – и его недоверие. Она сама едва верила своим чувствам и до сих пор не решалась облечь их в слова. Но она видела так же, что в борьбе этой он терпит поражение. Видела, что с каждым днем он ведет себя все свободнее, все чаще сам протягивает ей руку, все чаще забывает о том, что на нем нет маски, и перестает отворачивать голову, разговаривая с ней. Видела, что он ждет ее появления, видела, как освещается его лицо, когда он слышит ее шаги или ее голос. И видела в его усталых глазах любовь, которую он не мог спрятать и усмирить, сколько не пытался. Наверняка Эрик и сам знал, какими неискренними выглядят его попытки быть холодным и сдержанным?
И может ли быть, что он не догадывался о ее чувствах – о причинах, которые заставили ее так надолго остаться в нормандском захолустье?
В конце ноября, когда погода окончательно испортилась, прогулки их стали совсем короткими. Большую часть дня Эрик и Кристина вынуждены были проводить в доме. Темнело рано, и в основном они сидели в гостиной: освещенная свечами и пламенем камина, комната эта выглядела далеко не такой мрачной, как показалась Кристине когда-то давно, в первый приезд сюда. Вечером первого зимнего дня обстановка была мирная и уже привычная: он сидел за фортепьяно, она занималась рукоделием у камина. Только сегодня Эрик играл более рассеянно, чем обычно – то и дело останавливался, погружался в задумчивость, снова начинал играть и умолкал. Наконец он оставил свои попытки сосредоточиться, закрыл крышку и просто сидел у инструмента, повернув лицо к потемневшему окну.
Кристине был хорошо виден профиль Эрика – красивая половина его лица. По развороту плеч, по напряженности спины она видела, что ему неспокойно. Он казался таким невероятно усталым, что она решилась, наконец, заговорить – какой смысл был и дальше ломать эту комедию?
- Эрик… – Он вежливо обернулся на звук ее голоса. – Эрик, я хотела поговорить с вами.
Он кивнул, холодея. Ну вот – сейчас она скажет, что ей пора уезжать. Ничего удивительного. Удивительно, скорее, что она до сих пор здесь. Кристина меж тем продолжила ровным тоном: - Эрик, мы провели с вами вместе три недели и, как мне кажется, неплохо ужились. Конечно, я говорю лишь о себе – возможно, вам мое общество было в тягость. Но я была здесь очень счастлива, и я не могу передать словами, как приятно мне наше дружеское общение.
Эрик молчал. - А вы? Что скажете вы? Мне казалось, вы не верили раньше, что мы можем вот так запросто находить удовольствие в обществе друг друга. Что вы думаете об этом теперь?
Эрик склонил голову и посмотрел на свои сплетенные пальцы. Он не понимал, к чему она клонит, но знал, что должен сохранить самообладание, что бы не случилось. - Я могу лишь поблагодарить вас, графиня, за теплоту – я рад, что мое общество вам не в тягость и даже приятно... Вы сами, я полагаю, знаете, что каждая минута с вами для меня – счастье.
Кристина оставила свое шитье, встала из кресла и подошла к нему поближе. Коснувшись плеча Эрика, она спросила: - Эрик, я прошу вас быть со мной откровенным. Скажите мне, положа руку на сердце, – вы довольны? Мы живем здесь вместе, мы оба спокойны и вежливы… Вас устраивает такая жизнь?
Молчание показалось Кристине бесконечно долгим. Эрик прикрыл глаза. Как он может думать, как ему прикажете приготовить любезный ответ, если ее рука лежит у него на плече, если она стоит совсем рядом с ним, такая любимая, такая желанная и недоступная? Специально она, что ли, решила мучить его?!
Гнев принял решение за него – резко вскинув на Кристину взгляд, Эрик ответил наконец: - Нет.
- Нет?
- Нет. Я не такой жизни хотел, Кристина, и вам это прекрасно известно.
Он встал и взволнованно прошелся по комнате, остановился у огня, опершись о каминную полку. От Кристины он отвернулся – не доверял себе. Нервы его были напряжены, как натянутые струны – казалось, вот-вот лопнут, и в воздухе раздастся тихий звон.
Не обращая внимания на гнев Эрика, Кристина настойчиво спросила: - Эрик… Пожалуйста, выразитесь яснее. Вы хотите, чтобы я уехала?
Он резко обернулся к ней. Выражение лица у нее было теперь самое невинное. И, похоже, она твердо намерена была унизить его как можно глубже – впору было заплакать от бессилия и бешенства.
Вместо этого Эрик просто пожал плечами: - Я не знаю, чего вы добиваетесь, оставаясь здесь. Вы хотели самой себе доказать, что в силах терпеть меня? Зачем? Вам нет в этом никакой нужды. Нет – вам нужно было еще раз удостовериться в своей власти надо мной, верно? Боже, Кристина, сколько можно играть в эти игры? Верю – не верю… Шаг вперед – шаг назад. Ну хорошо – я к вашим услугам. Я люблю вас. Я не хочу жить, разыгрывая с вами лживую салонную комедию. Я хочу настоящего чувства – я хочу любви, которую вы не способны мне дать. Не страсти, и не терпеливой вежливости. Не жалости. Любви.
Он замолчал, внимательно глядя на нее. Она не казалась испуганной или смущенной – на лице ее было выжидательное выражение. Тонкие брови сведены вместе, будто она силилась вникнуть в его слова. Боже, как она была хороша, и как томилось по ней все его существо. Она права – нужно, наконец, объясниться. Силы его не бесконечны – сколько времени он сможет еще прожить рядом с ней, получая лишь внимание и участие, только жалость и дружбу? Эрик рад был ее дружбе. Но чем дольше они остаются рядом, тем яснее ему, что в случае с Кристиной он никогда не сумеет довольствоваться малым. Легко было любить ее молча и ничего не требуя, когда она была далеко. Рядом с ней напряжение становилось невыносимым. Лучше объясниться теперь, когда он хоть как-то владеет собой, чем накинуться на нее в конце концов с животной страстью, презирая себя – и разрушая, опровергая собственные лучшие чувства.
Когда Эрик снова заговорил, голос его звучал язвительно – сколько раз в жизни ему приходилось ироническим тоном маскировать волнение и страх? - Вспомните, что я показал вам когда-то в подвале Оперы, перед тем, как вы изволили упасть в обморок? Подвенечное платье. Я хочу назвать вас своей женой – не пропустите реплику, здесь вам следует рассмеяться! – Кристина молчала, и Эрик, окончательно выйдя из себя, придвинулся к ней вплотную и демонстративно сорвал маску. – Взгляните мне в лицо. Такой, как я есть, я всегда хотел и всегда буду хотеть вашей любви – вашей близости – вашего «Да, в болезни и здравии», произнесенного у алтаря. Вы никогда не сделаете этого, не скажете мне этих слов, вы не можете, так зачем – ради всего святого, зачем вы продолжаете терзать меня? Что вам за радость? Так вот что: довольно уже вы полюбовались зверем в цирке, покормили его сахарком сквозь прутья. Это дикое животное, Кристина. Оно кусается. И если вы не перестанете дразнить его – укусит. Берегите пальчики! Убирайтесь!
Резко отвернувшись, Эрик бросил маску на пол. Бросил бы вслед за маской и что-нибудь потяжелее, будь оно под рукой. Они уже проходили это – их нынешнее общение с Кристиной было сплошным дурацким дежавю. Браво, Эрик – мастер делать предложения руки и сердца! Первый раз напугал ее чучелом в белом платье, потом накричал на нее во время маскарада в Опере, под конец прихватил в петлю мужчину, которого она любила. Теперь вот с интервалом в секунду ухитрился, вопреки собственному здравому смыслу и инстинкту самосохранения, снова заговорить с ней о свадьбе – Господи, с какой стати? Что на него нашло? – и выставить ее вон из дому. Браво, браво, брависсимо! Так держать… Теперь она пулей вылетит из комнаты и больше не вернется.
Сжав кулаки, Эрик стоял у камина, невидящим взглядом смотрел на пламя и прислушивался – ждал звука захлопнутой двери. Но Кристина не двинулась с места, и он повернулся к ней: - Чего вы ждете?!
Кристина пристально посмотрела на него, неожиданно глубоко вздохнула – словно дух перевела – и улыбнулась: - Говоря откровенно, я ждала как раз этих ваших слов. Ждала, чтобы вы это сказали.
Эрик устало развел руками – гнев его куда-то испарился: - Что? Чтобы вы убирались с глаз моих?
Кристина покачала головой: - Нет. Я рада, что вы сказали мне… о подвенечном платье. Эрик, я обиделась, когда вы обвинили меня в… порочности, тогда, в первый вечер моего визита сюда. И я осталась, чтобы показать вам, что мне нужно и приятно ваше общество – без всякой страсти. Я не хотела причинять вам боль – мне и самой интересно было проверить, так ли это. Но я, точно так же как и вы, знаю теперь, что мне нужно другое.
Эрик смотрел на нее, не веря своим ушам. Вот теперь у него точно припадок – видения, горячечный бред. Кристина не может иметь в виду того, что сказала. Хотя что, в сущности, она сказала? Он опять, повинуясь нажитой годами одиночества привычке, додумывает за нее, сам себе давая надежду и сам себя погружая в отчаяние. Но в любом случае то, что померещилось ему в словах Кристины теперь, просто невозможно, и переспрашивать нет смысла. Как нет смысла и жить дальше – если его безумие зашло уже так далеко.
Кристина смотрела на Эрика с некоторой тревогой – он был очень бледен и рука, которой он растерянно провел по лицу, заметно дрожала. Он пробормотал едва слышно: - Графиня… Это не смешно. Я еще раз прошу вас оставить меня – у меня нет больше сил служить игрушкой вашему самолюбию. Я люблю вас. Я спасением души готов был бы пожертвовать, чтобы назвать вас своей женой. И я знаю, что этого невозможно. Достаточно вам этого, чтобы тешить свое тщеславие?
Кристина подошла к Эрику и взяла его руку в свои. Ее пальцы, оказывается, тоже дрожали. Она посмотрела ему в глаза и сказала серьезно: - Эрик… Возможно, я слишком самонадеянна и придаю вашим речам не тот смысл, что вы в них вложили. Но, если уж вы считаете меня капризной ветреницей, я позволю себе остаться ею до конца и услышать в ваших словах то, что хочу. Вам интересно знать, что я хочу услышать в них?
Эрик кивнул – слов у него не было. Кристина смущенно вздохнула: - Мне кажется, что вы сделали мне предложение – сделали, как это свойственно вам, в несколько необычной манере. Можно, я отвечу вам – так, будто предложение ваше серьезно?
Эрик прикрыл на секунду глаза – ничего не изменилось, она все так же сжимала его руку. Сомнений нет – все это происходит у него в воображении. Что он выиграет, если и дальше будет упорствовать? Он только скорее проснется. Эрик перестал сопротивляться, дал волю фантазии и сказал: - Оно серьезно. Мое предложение – если можно его так назвать. Вам не обязательно отвечать. Я прошу прощения за то, что снова заговорил об этом, оскорбил ваши чувства и вынудил к новому отказу.
И тут Кристина сделала уж нечто вовсе невероятное. Она прижала палец к губам Эрика, призывая замолчать, и ответила, глядя на него снизу вверх: - Я действительно не смогу выйти за вас замуж – раньше мая месяца… Тогда истечет мой траур. Но до тех пор, может быть, вы все же не станете прогонять меня?
Удивительно, как сильно меняются впечатления от мест и людей в зависимости от того, с каким настроением на них смотришь! Только весной мэтр Плиер вызывал в Кристине смешанные чувства – симпатичный пожилой господин в золотом пенсне одновременно вгонял ее в меланхолию, напоминая о недавней кончине Рауля, и поддерживал ее – казался островком стабильности во внезапно изменившемся мире. Контора его, расположенная в «Квартале законников» на Ситэ, казалась графине местом мирным, пыльным – но унылым.
Сегодня она смотрела на все будто другими глазами. Мэтр Плиер казался уже не таким пожилым – нет, он был господин хоть куда, с широкими усами, лихо подкрученными на кончиках, и огоньком в глазах. Он виделся ей другом – доверенным лицом, с помощью которого она могла относительно легко распрощаться со своим прошлым. Контора его, в солнечный зимний день, казалась ей уютной, родной и ужасно милой. Мебель красного дерева, бумаги, запах сургуча, пылинки, танцующие в луче солнечного света – все это радовало глаз и заставляло улыбаться, словно декорация к английской рождественской истории в духе Диккенса.
Кристина приехала в Париж буквально на пару дней – сделать покупки перед Рождеством (особое внимание она уделила подарку для «мсье Эдмона») и поговорить с мэтром Плиером. Если она что-то и усвоила из короткого опыта пребывания в высшем свете, так это то, что все серьезные события и изменения в своей жизни нужно обдумывать и обсуждать с адвокатами загодя.
Если весной она собиралась снова выйти замуж – а похоже было, что это именно так, хотя Кристина сама пока с трудом верила в реальность происходящего, – ей нужно было выяснить у Плиера, как ее решение скажется на наследстве де Шаньи. Титул графини, даже вдовствующей – не шутка: она была теперь частью разветвленной и сложной семьи, и с этим нужно было считаться. Пусть в ее жизни и стало происходить нечто невообразимое – ей все равно стоит хотя бы попробовать вести себя ответственно.
Опытный глаз мэтра Плиера сразу отметил перемены в облике графини. Женщина, которая в последнюю встречу показалась ему едва живой – бледной, печальной и потухшей – теперь буквально расцвела. Лицо Кристины светилось, глаза сияли, в движениях появилась удивительная легкость, которая невольно приводила на ум ее балетное прошлое (о котором семейство де Шаньи и все, с ним связанные, включая Плиера, вообще-то старались вспоминать как можно реже). Даже траурное платье и шляпка на ней сидели как-то по-особенному – не кокетливо, конечно, но с какой-то новой элегантностью. Они были ей к лицу. С некоторой печалью – мэтру Плиеру всегда нравился Рауль де Шаньи – адвокат вынужден был признать, что перед ним отнюдь не женщина, чья жизнь кончена с потерей мужа. Нет – графиня производила впечатление скорее обратное.
Плиер почти не удивился, когда Кристина издалека, намеками, не называя имен стала расспрашивать его. Что будет, если – упаси, конечно, Бог, она не имеет в виду ничего конкретного, но все же, если просто представить себе на секунду, что ее скорбь по Раулю несколько ослабела, что в ее жизни вдруг появился другой человек, и она, конечно не сразу, но со временем, решила бы вступить в новый брак… Кристина робела и краснела, а Плиер смотрел на нее со снисходительной усмешкой. Никаких сомнений – прелестная юная вдова была влюблена. Стоило видеть, как она вспыхнула, произнеся слова «другой человек». Этот «другой» явно был не фантазией – она встретила кого-то, кто поразительно быстро заставил ее забыть о смерти мужа. Бедный граф. Хотелось бы знать, кто этот таинственный возлюбленный – но торопиться некуда, очень скоро мэтр Плиер и так все узнает.
Отвлекшись от своих мыслей, Плиер сказал: - Графиня, вам не стоит беспокоиться. В завещании вашего мужа не было никаких распоряжений относительно вашего нового брака – следовательно, это событие, если оно вдруг состоится, никак не отразится на вашем обеспечении. Если хотите, я могу еще раз взглянуть на бумаги покойного графа и уточнить…
Кристина попросила его сделать это, и Плиер, извинившись, вышел, чтобы лично извлечь из архива завещание Рауля. Оставшись одна, Кристина с любопытством осматривала кабинет. Сколько бумаг – с ума можно сойти. Как только Плиер со всем этим разбирается? Кажется, они лежат на его столе в три слоя. Интересно, он не теряет таким образом ничего важного?
На глаза Кристине попался конверт, который лежал на углу стола и едва виднелся из-под других документов. Цвет бумаги – чуть голубоватый – показался ей знакомым, и она осторожно вытащила письмо. Обратный адрес заставил ее вздрогнуть.
Приют Святого Себастиана. Это страшное место. Конечно, у мэтра Плиера могли быть с ними какие-то дела – Рауль был там попечителем, наверняка его адвокат должен был как-то в участвовать в работе лечебницы… Но для Кристины дом умалишенных означал только одно – память о заключении Эрика.
Конверт был вскрыт, но присланные в нем бумаги все еще были внутри. Не в силах побороть любопытство и безотчетную тревогу, Кристина достала листки. На первом из них она увидела свою собственную подпись.
Господи боже – как она могла забыть. Это документы, связанные с освобождением Эрика. Те, что она подписала, не глядя, в ужасный день, когда нашла Эрика в этом медицинском аду. Как она была тогда растеряна, потрясена и разозлена! Кто бы мог подумать, что их новая встреча обернется для нее в конце концов такой радостью.
Улыбаясь, Кристина развернула бумаги. Теперь, когда все так хорошо, она может и прочитать их – теперь образ Эрика, закованного в кандалы, был так далек от нее, что казался просто дурным сном. Нынче у нее перед глазами стоял новый Эрик – в его серых глазах мелькнуло подобие улыбки, когда он, прощаясь, поцеловал ее и сказал с укором: «Три раза я просил тебя убраться из моего дома, но ты оставалась. Стоило мне только попросить тебя разделить со мной жизнь – и ты уже готова упорхнуть…» Неужели это было на самом деле, и только позавчера? Казалось, уже целая вечность прошла.
Как, интересно, она могла прожить в разлуке с ним два года, если теперь начинает тосковать уже через два дня?
Бумаги были очень скучные – Кристина с трудом могла в них разобраться. Она зевнула и совсем уже было собралась засунуть документы обратно в конверт, когда взгляд ее упал на последний листок. Он поразил ее тем, что был подписан Раулем – очевидно, он прислал эту бумажку в приют заранее. Что же в ней было такого важного?
Кристина сосредоточенно начала читать.
И ей показалось, что сердце ее остановилось и померк свет вокруг.
Мэтр Плиер вошел в комнату, неся в руках кипу бумаг, бросил их на стол, еще увеличив царящий на нем хаос, и широко улыбнулся: - Простите меня ради Бога, графиня, за столь долгое отсутствие – у меня в конторе царит совершенно непозволительный беспорядок… Так или иначе, я подобрал все документы, имеющие отношение к вашему наследству. Сомнений нет – в них нет никаких условий, которые препятствовали бы вашему вступлению в новый брак. Так что… Могу я взять на себя смелость и поздравить вас?
Адвокат взглянул в лицо Кристине – и был поражен произошедшей в ней переменой. Женщина, которую он пять минут назад оставил лучезарно счастливой, исчезла. Графиня была бледна настолько, что лицо ее казалось серым, взгляд был такой, словно она увидела привидение. Руки ее неподвижно лежали на коленях – в одной она судорожно сжимала какие-то бумаги.
Медленно, едва слышным голосом – губы едва слушались ее, были словно чужие – Кристина де Шаньи ответила на вопрос адвоката: - О нет, мсье Плиер. Меня совершенно не с чем поздравлять…
Барон Кастелло-Барбезак вновь оказался в весьма неприятной ситуации. Он сидел за письменным столом в своем кабинете и вот уже битый час старался сочинить письмо. Сделать это его попросила графиня де Шаньи. Признаться, никогда еще перед бароном не стояла задача столь тягостная.
Положение барона не улучшала и унылая атмосфера, царившая в его особняке в районе Больших Бульваров. Два дня назад Кристина появилась на пороге дома бледная, заплаканная и на грани истерики. Его жене и теще не сразу удалось добиться от графини, что с ней произошло. Начав рассказывать, она все-таки в истерику впала и едва не лишилась чувств. Приглашенный врач приказал немедленно уложить Кристину в постель. Теперь из отведенной ей комнаты то и дело доносились рыдания – и монотонный звук голосов: женщины то возбужденно, то печально обсуждали случившееся.
А он сидел тут, слушая их причитания, и должен был написать письмо, которое, без всяких сомнений, разрушит жизнь человека.
Ну ладно – сколько не тяни, а написать нужно. Оставить его в неведении будет еще хуже, чем сообщить даже самые ужасные новости.
Так он и начнет:
«Мой дорогой мсье Эдмон, боюсь, что я вынужден сообщить вам дурные вести. Признаться, я даже и не знаю, как мне объяснить вам обстоятельства, которые сложились здесь, в Париже, но напрямую касаются вас…»
Тьфу, ерунда. Он ходит вокруг да около. Надо быть проще:
«Я заранее прошу у вас прощения за боль, которую причиню вам этим посланием.
Итак, обстоятельства таковы. Разбирая бумаги покойного мужа, графиня де Шаньи обнаружила, что документ, излагавший условия вашего освобождения из лечебницы Святого Себастиана и подписанный ею в качестве наследницы попечительских прав графа, содержит дополнение, составленное и подписанное самим Раулем. Согласно этому дополнению, ваше освобождение возможно при одном условии: вы не должны ни видеть графиню де Шаньи, ни писать ей. В случае несоблюдения этого условия вы будете немедленно возвращены в лечебницу».
Звучит просто кошмарно – будто барон приговор суда цитирует. Но ведь, по существу, так и есть. Никто не судил этого человека, и не выносил приговора, но судьбу его все равно решили за него…
В общем-то, на этом можно было бы и закончить. Ну что еще можно сказать человеку в такой ситуации? Не соболезнования же ему выражать… Барон задумчиво погрыз кончик пера. Нет, так нельзя – слишком сухо. Нужно как-то дать ему понять, что все здесь очень расстроены. Да уж – расстроены, это мягко сказано. Кажется, за всю жизнь барон не видел такого количества женских слез. Признаться, он и сам был потрясен – он никак не ожидал от Рауля такой расчетливости. Как осторожно, оказывается, граф обставил свой благородный жест: одной рукой дарил, другой отнимал. Вот тебе, Призрак свобода – возьми один су и ни в чем себе не отказывай… Хотя что могло навести Рауля на мысль, что встреча Кристины и Эдмона возможна? По всем приметам, они должны были бы держаться друг от друга подальше.
Или же его друг был, на самом деле, невероятно мудр, и знал: эти двое обязательно потянутся друг к другу?
Что бы там ни было, надо писать дальше:
«Узнав об этом условии, графиня де Шаньи пришла, как вы можете себе представить, в крайнее волнение...» Точнее – залила слезами пол-Парижа.
«Она уведомила мсье Плиера, адвоката семьи, что вы с нею встречались, но произошло это исключительно по ее желанию и что она не знала об условиях документа. Учитывая эти обстоятельства, а так же из личной симпатии к графине, мсье Плиер согласился закрыть глаза на нарушение условий освобождения. Однако совершенно очевидно, что в будущем всякое общение между вами и графиней невозможно – именно поэтому я, на правах друга, пишу вам по ее просьбе…» Это все правда, но тоже, пожалуй, слишком мягко сказано. Барон встречался с адвокатом. Оказалось, что Кристина дошла до того, что умоляла мэтра Плиера порвать документ и забыть о нем. Пожилому юристу пришлось напомнить графине, которая готова была встать перед ним на колени, что бумаги существуют в двух экземплярах – второй в любом случае хранится в архивах лечебницы Святого Себастиана.
Хорошо, но с какой стати барон оказался в курсе всей этой истории – с какой стати выступает в роли доверенного лица? Надо и это прояснить…
«Графиня дала нам с женой понять, что между вами существуют особые отношения – что вы ей очень дороги». Барон вспомнил безумные глаза Кристины, заплаканное лицо, ее восклицание, так удивившее и барона, и Мег: «Я не могу оставить его!» И потом, после долгого молчания – жалобный вопрос: «Неужели ничего нельзя сделать?» Не стоит писать таких вещей человеку, с которым графиня больше никогда не увидится. «Особые отношения», «очень дороги» – хорошие, спокойные выражения. То, что надо. Если они и правда «дороги» друг другу, Эдмон и так понимает, что творится с Кристиной.
«Вы можете себе представить, в каком отчаянном состоянии духа она теперь пребывает. В настоящее время графиня находится в моем доме, на попечении моей жены и тещи – потрясение, связанное с полученными известиями, оказалось так велико, что она уже несколько дней чувствует себя больной. Она просила меня передать вам – надеюсь, это не может быть сочтено нарушением установленных правил – что «виновата перед вами, что она вечно будет корить себя за то, что нарушила ваш покой и сделала вас несчастным, и что она никогда вас не забудет – вы навсегда останетесь в ее сердце».
Кристина, которая сжимает руку барона и тихо шепчет: «Я виновата, так виновата перед ним… Он мог забыть меня. Мог жить спокойно. Я все испортила, испортила… Ему и себе… Поманила его, и оставила, снова предала. И я даже не сказала ему – так и не сказала… Ничего важного не сказала…» Пожалуй, его вежливые фразы правильно передают смысл послания Кристины.
Все, пора заканчивать это чудовищное письмо. То он не мог начать – а теперь вон видишь как расписался. Надо придать этой эпистоле личных ноток – выразить сочувствие:
«Я, со своей стороны, желаю вам встретить этот удар судьбы с достоинством и мужеством, которое вы проявляли перед лицом испытаний раньше, и хочу заверить вас в своих искренних дружеских чувствах».
Написав эти слова, барон понял внезапно, что не кривит душой – он и правда сочувствует этому странному типу в маске, и по-своему восхищается им, и правда находит, что тот проявил в жизни недюжинную силу воли. Бедняга – теперь ему снова понадобятся силы.
Оставалась подпись – «барон Этьен Анри Огюст де Кастелло-Барбезак».
Нет – слишком помпезно. Подумав немного, барон подписался именем, которым звали его близкие: «Огюст де Кастелло-Барбезак».
Облегченно вздохнув, барон опустил перо и позвонил в колокольчик – письмо нужно было как можно скорее отправить.
За стеной раздалось очередное глухое рыдание Кристины и бесполезное успокаивающее воркование Маргерит.
Едва ли не в каждой опере есть сцена, в которой герой получает важное письмо и долго колеблется с запечатанным конвертом, задаваясь вопросом о том, что же находится внутри, и рассуждая, как тревожит его содержимое и как полна его душа неясным предчувствием беды. Есть и расхожая шутка, которой публика с галерки награждает обычно плохих теноров: «Чем тратить свое время и терзать наши уши своими страхами, лучше открой сразу конверт!»
Письмо, которое Эрик получил в понедельник, не вызывало у него никакого тревожного предчувствия. Дюфуа положил конверт у его прибора за завтраком. Утро было замечательное – солнечное, морозное: в окна лился яркий свет, столовое серебро так и сверкало. День обещал быть чудесным – и не только из-за погоды. Сегодня должна была приехать Кристина.
Прошедшие семь дней Эрик потратил на то, чтобы убедить себя: она вернется. Он раз за разом говорил себе, что все происходящее с ним – не сон. Он был, как это не невероятно звучит, помолвлен. Как обычный человек – ну почти – он сделал предложение своей возлюбленной, и она ответила ему согласием, и они даже обсудили дату свадьбы. Это не бред и не галлюцинация. Он не очнется в один кошмарный миг в своей камере в приюте для умалишенных и не поймет, что придумал все это, потому что и правда, наконец, сошел с ума. Это было на самом деле. Чтобы убедиться в этом, Эрику достаточно было вынуть из жилетного кармана кольцо, которое местный ювелир изготовил по его заказу. Простое золотое кольцо – его собственное, не украденное у другого жениха, и на этот раз никаких глупых бриллиантов. Когда Кристина вернется, Эрик его ей подарит. Она обязательно вернется – ему нужно привыкать и отучаться от навязчивой мысли, что счастье его вот-вот рассыплется в прах. Кристина обещала стать его женой. Нет – она хотела стать его женой: в прошлый раз они уже выяснили, что обещать и хотеть – это разные вещи.
Она вернется. Сегодня.
Ему есть чем гордиться. Он сумел сделать это – он наконец переломил себя, убедил, что все будет хорошо.
На письмо Эрик тоже глянул с улыбкой – оно было частью этого чудесного зимнего утра, частью мира, где все прекрасно. Почерк на конверте был ему незнаком, но имя значилось его – мсье Эрик Эдмон. Смахнув в сторону хлебные крошки и придвинув ближе чашку с кофе, Эрик вскрыл конверт.
Письмо было от барона Кастелло-Барбезак.
Когда Эрик закончил чтение, рука его, державшая письмо, дрожала.
Это, должно быть, шутка. Этого просто не может быть… Сколько раз он уже говорил про себя эту фразу в последние недели? Только не это – только не теперь, когда он с таким трудом уверил себя, что тяготеющего над ним проклятья не существует. Что он, так же как и все люди в мире, имеет право на счастье. Почему он? Почему это должно происходить именно с ним? Зачем Провидение постоянно манит его, постоянно терзает искушениями – и потом так жестоко вырывает долгожданный дар из рук? Почему нельзя было, если уж он проклят, просто избавить его от желаний – от способности чувствовать. Почему было не убить его – при рождении, в детстве, на сцене во время премьеры его безумного шедевра, в подземелье, в больнице – где угодно! Нет – небесам нужно непременно оставить его живых. Непременно нужно наслаждаться его страданиями. Неужели у этого есть высшая цель? Или ему, как и всякому уроду, выпала доля служить шутом – при дворе Всевышнего?
Конечно, у этой истории есть простое объяснение. Каким бы христианским состраданием не проникся граф де Шаньи к Эрику, он не забывал, что бедный урод одержим был страстью к его жене. Он опасался, что, оказавшись на свободе, Эрик попытается найти Кристину и нарушить ее покой. Опасался, скорее всего, справедливо. Вот он и подстраховался. Откуда ему было знать, что поставленное им условие будет защищать не жену его, а вдову? И кто, в самом деле, мог предположить, что графиня де Шаньи сама пожелает увидеть старого учителя музыки, который причинил ей в жизни столько горя… Рауль просто поставил условие – разумное, здравое, правильное условие. Оно никому не должно было причинить боли – могло даже статься, что никто и не узнал бы о нем никогда. Эрик так и так не собирался больше видеть Кристину. Их встреча, их взаимное чувство стали случайностью – не погибни граф, ничего бы не было. И они были самой настоящей насмешкой судьбы.
Она говорит, что виновата перед ним, и клянется, что никогда не забудет. Его милая, милая девочка. Она забудет его. Она молода, она красива, и у нее удивительно сильная воля для такой хрупкой, беззащитной с виду малышки. Она поплачет еще… И забудет. И слава Богу – пусть живет в радости.
А он… Он вновь остался наедине со своим кошмаром. Эрик уже знал: одиночество – словно толща холодной воды, словно зыбучий песок. Оно поглощает человека без следа. Он всегда знал, что так будет. Всегда знал, что в мире не существует объятий, готовых принять его – нет никого, кто разделил бы с ним вечную тьму. Не стоило и мечтать об этом, но как же запретишь сердцу мечтать? Он всегда знал, что так будет. Но, сколько не готовь себя к несчастью, легче не станет.
Эрик сидел, опустив голову на руки. В прошлый раз он плакал. Думал, что все в нем умерло, но все же плакал. Чувствовал, значит, боль. Обиду. Верил, в глубине души, что достоин лучшего. Он ошибался, и небеса не могли этого так оставить – им нужно было донести до его сознания правду. Ну что же… повторение – мать учения: специально ради Эрика молния, фигурально выражаясь, ударила второй раз в то же место. Теперь он понял, спасибо. Третьего раза не будет…
Слез больше не было. На душе было пусто и гулко, как в старом доме, из которого вынесли всю мебель. В ушах стояла тишина. Кажется, впервые в жизни Эрик не слышал музыки. Она всегда была раньше – даже в цирковой клетке. В Опере все было полно ею – вокруг и внутри него. Даже твердя сам себе, что ночь его отныне будет нема, он все равно слышал музыку. Даже в лечебнице. Даже в тот момент, когда держал в руках мертвое тело Жерара. Он находил музыку в шуме волн, в смехе Кристины, в шелесте листвы и скрипе первого снега под ногами. Эта музыка не всегда была приятна слуху. Иногда она мучила его, дразнила, обвиняла. Но она была с ним. Всегда – но не теперь.
Может быть, он оглох?
Нет – обычные звуки он слышит. Эрик не замечал больше сияния солнечного дня, он едва обращал внимание на то, что происходит вокруг. Но теперь он явственно различил на парадном дворе характерный хруст – колеса катились по гравию подъездной дорожки.
Вернулась. Она вернулась! Неважно, что будет теперь с ним – ему наплевать… Увидеть ее еще раз – пусть мельком, пусть только на мгновение. Он ждал ее, и она вернулась, приехала к нему несмотря ни на что…
Эрик взвился из-за стола, опрокинув чашку с остывшим кофе и уронив стул, хлопнул дверью, бегом пересек вестибюль. У входной двери остановился, стараясь унять бешеный стук сердца, а потом рывком распахнул тяжелую дубовую створку.
Посередине двора стояла телега, груженая огромным деревянным ящиком. Кучер тревожно оглядывал неприветливый фасад дома. Увидев на пороге Эрика, он облегченно вздохнул и спросил, поправляя кнутом шапку: - К кому бы мне здесь обратиться, чтобы подсобили? Ящик-то сгружать надо бережно. Рояль там – подарок для здешнего хозяина.
Письмо, пришедшее на имя барона Кастелло-Барбезак в пятницу утром, было коротким.
«Дорогой барон, я глубоко благодарен вам за усилия, которые вы приложили, чтобы сообщить мне об изменившихся обстоятельствах моей жизни, и еще больше – за заботу, которую вы проявляете по отношению к графине де Шаньи. Мне тем более неловко обременять вас новой просьбой – но увы: мне некого больше просить об услуге.
Я прошу вас сообщить о моем письме графине, и передать ей, что ей не стоит растрачивать жизнь в напрасных сожалениях. Мы все – игрушки в руках Провидения, или, если угодно, герои оперы, финал которой написан не нами.
Лучше всего ей было бы забыть меня. Если она сможет, душа моя будет спокойна. Но, если уж она соберется сохранить память обо мне, ей не найти лучшего способа, чем вернуться на сцену и передать всему миру музыкальный дар, который мне удалось воспитать в ней.
Я так же прошу вас передать Кристине кольцо, вложенное в это письмо. Это последний сувенир моей любви к ней, и знак того, что она теперь свободна.
Прощайте.
Эрик».
Обычное, вежливое письмо – человек собирается исчезнуть из их жизни, уйти в тень. Жить тихо в этой своей нормандской дыре, или может быть даже уехать за границу.
Но почему-то, прочитав письмо, барон Кастелло-Барбезак разволновался – почувствовал холодок, никак не связанный с морозным декабрьским днем.
Он встряхнул конверт и долго смотрел на выпавшее из него простое золотое кольцо – совершенно очевидно, что обручальное.
Да, невесело сложилась эта тайная помолвка…
На самом деле, барону следовало бы попридержать письмо – отдать его Кристине, когда она немного успокоится и придет в себя. В последнее время она перестала плакать, но в ней появилась какая-то лихорадочная жажда деятельности. Она все время уходила из дома, но не рассказывала, где и зачем бывает. Признаться, барону было тревожно за нее.
Тем более стоило оставить письмо и кольцо на будущее. Право, так будет лучше.
Повторяя про себя эту мудрую мысль, барон Кастелло-Барбезак вскочил из-за стола, бегом выскочил из кабинета и отправился искать Кристину.
Для того, что он намеревался сделать, Эрик выбрал субботу – в этот день у слуг был выходной.
Ему не хотелось больше драм и эффектных сцен – их довольно было в его жизни. Он хотел просто исчезнуть. Как в цирке: накроют кролика в коробке черным плащом, поднимут снова тяжелую ткань – и все, нет больше зверька.
Эрик хотел уйти так же. Был – и нет его. И потому нужно, чтобы слуг не было в поместье. Пусть думают, что он просто уехал в ночи, ни с кем не попрощавшись.
В том, что уйти он должен, Эрик не сомневался ни на секунду. И дело было не в том, что отчаяние его оказалось слишком глубоким или боль слишком острой. По предыдущему опыту он знал: и боль, отчаяние – признаки того, что путь еще не пройден, битва еще не закончена. Нет… его окончательно убедила в поражении тишина. Она была знаком, показавшим ему – пора. Время пришло. Его война с небесами проиграна. Он получил доказательства судьбы, уготовленной ему свыше.
Он думал, что отвергнут миром из-за своего лица, из-за своего безумия, своих преступлений. Он верил, что любовь станет его спасением – залогом того, что и его существование не бесцельно.
Эрик ошибался. Случилось невероятное – Кристина полюбила его. И что – стало ему от этого легче? Ничего не изменилось. Она снова для него недосягаема. Он снова один. Нужен ли ему был другой, более внятный знак того, что Господь не хочет впустить его в мир живых?
Конечно, Эрик мог смириться и остаться прозябать тут, в Нормандии, в одиночестве. Он мог уехать куда-нибудь – видит Бог, средств, накопленных за время пребывания в Опере, ему хватило бы на многие годы. Мог, в конце концов, рискнуть всем, увидеть еще раз Кристину – и отправиться в лечебницу. Не все ли равно, где именно жить одному, бесцельно глядя в стену?
Но Эрик не хотел уезжать, не хотел заново учить себя одиночеству, не хотел больше брести по жизни в молчаливой темноте. Кристина и правда погубила его – своей любовью, своим присутствием рядом с ним в последние недели. Он знал теперь, что такое счастье. Он не хотел возвращаться в пустоту.
Он не хотел больше жить – вот так просто.
Эрик дождался, пока стемнеет – к счастью, в декабре это происходит довольно рано. Закрыл крышку нового рояля – великолепного инструмента, так заботливо присланного ему Кристиной. Неторопливо, методично погасил в доме все свечи и через террасу вышел в сад.
Несмотря на темноту, он легко нашел дорогу к берегу моря – он бывал здесь так часто, что ему знаком был каждый камень. Эрик посмотрел на бескрайнюю гладь темной воды и вдохнул полной грудью свежий, соленый и влажный воздух. Здесь так невероятно хорошо! Ему не найти лучшего места для того, чтобы умереть.
Он снял сюртук и жилет – погружаться в них в воду ему показалось как-то глупо, ¬– а вот брюки и сапоги оставил. Обернув в одежду камни, забросил ее в море – ему вовсе не хотелось, чтобы слуги обнаружили на берегу его следы.
Маску свою Эрик оставил в доме. На нее столько слез было пролито, хватит уже бедному куску кожи купаться в соленой воде.
Все – вроде бы все было сделано, все обдумано, все прощено.
Эрик сделал шаг и вошел в полосу прибоя. Вода немедленно захлестнула сапоги. Она оказалась обжигающе холодной. Это очень кстати – ему не придется долго ждать или заплывать далеко. Он был отличным пловцом, и чтобы просто устать до смерти, ему потребовалось бы немало времени. На таком холоде ему стоит только пробыть в воде несколько минут – и сердце его должно остановиться.
Простая, мирная и желанная смерть. Мир без него станет лучше. А он сам, наконец, обретет покой.
Темный дом, безлистный сад, холодный ветер, который с такой обманчивой лаской жмется к лицу. Приоткрытая дверь на террасу.
Пустые комнаты – одна за другой, освещенные наспех зажженой свечой. В каждую страшно заглянуть, страшно позвать его по имени – вдруг он здесь, но не сможет ответить? Вдруг уже поздно…
Нигде, его нет нигде – ни в парадных комнатах, ни в спальне, ни в музыкальной комнате. Рояль в полумраке кажется каким-то фантастическим зловещим животным.
Боже, ну где он может быть? И ведь не спросишь: слуг нет – даже привратник куда-то девался, пришлось снова оставить экипаж у ворот и, смешно сказать, лезть через забор. Вот где пригодилась старая балетная растяжка. Платье порвалось, но какое значение имеет платье? Главное – найти его, не дать ему сделать глупость, на которую так прозрачно намекает это его ужасное письмо. Кольцо, которое все это время, всю дорогу от Парижа было судорожно сжато в кулаке, нагрелось – ощущение маленького, горячего кусочка металла почему-то придает сил… А силы ей нужны – потому что его нет в доме. Его нигде, кажется, нет.
Она не должна так думать. Даже думать так не должна!
Где? Где искать его?
Господи, как можно быть такой дурой! Конечно, она знает, где он…
Снова сад, склон, ведущий к морю, неровные скалы, на которых они столько раз сидели, улыбаясь – так недавно и так давно. Еще один уступ – до чего же неудобная это тропинка. Вот – сейчас меж камнями появится просвет, и она увидит огромное море и небо над ним.
Эрик.
Жив!
Эрик стоял, одетый в белую рубашку, в воде – она доходила ему уже до середины бедра, и смотрел перед собой, в сторону горизонта. Сделал шаг вперед. Что он задумал?
- Эрик!
Ее крик был так резок, что перекрыл даже шум прибоя. Он не повернул головы, он только чуть встряхнул ею, словно хотел отогнать наваждение. Он подумал, что ему почудился ее голос.
Она побежила вниз так быстро, что камни посыпались у нее из-под ног. Оступилась, но все-таки удержала равновесие. Остановилась уже у самой кромки воды – волны лизали подол ее испачканного, порванного платья.
- Эрик!
Медленно, словно нехотя он обернулся ее голос. На его лице – он был без маски – отразилось усталое удивление. Как можно, стоя по пояс в воде, сохранять достоинство? Однако у него это получилось. Он выглядел, как великолепная руина таинственного и далекого города – пусть вода поднялась уже до верха колонн и парадных лестниц, все равно видно, как величествен был сокрушенный стихиями дворец или храм...
Он тихо – так, что его едва слышно было за рокотом волн – отозвался: - Графиня. Вам не стоило приезжать. Разве вы забыли? Я не должен видеть вас.
Он усмехнулся своему замечанию – какая, вообще-то, разница, увидел он ее или нет, если он все равно сейчас умрет?
Но Кристине не показалось, видимо, что это забавно. Она смотрела на него пристально – взошла луна, но было еще слишком темно, чтобы понять, какое у нее выражение лица. Глубоко вздохнув, Кристина сказала: - Здесь нет никакой графини.
Эрик молчал.
Кристина торопливо объяснила: - Я отказалась от титула. Пришла к адвокатам и попросила сделать так – сделать такие документы, чтобы никто и никогда больше не мог считать меня графиней де Шаньи. Это оказалось довольно просто – когда я сказала, что отказываюсь не только от титула, но и от всего наследства. Зачем оно мне нужно? Я даже о нем и не думала. Нельзя же допустить, чтобы нас разлучили слова – имя в бумагах.
Эрик все еще не отвечал ей, но инстинктивно сделал шаг вперед. На самом деле – назад, к берегу. Кристина неуверенно улыбнулась: - Эрик, пожалуйста… Все позади. Все кончилось. Можно считать, что и не начиналось. Я снова Кристина Даэ. Мы свободны, мы никому ничего не должны. Мы можем уехать отсюда – ко мне домой, в Швецию, или в Италию, куда угодно. Туда, где есть море. Ты ведь любишь море. Я могу вернуться на сцену. Ты ведь поможешь мне? Ты будешь писать для меня. Эрик! Не молчи. Скажи что-нибудь. Ты меня слышишь?
Эрик смотрел на Кристину со странным выражением на освещенном луной асимметричном лице – как будто видел не только ее, но и нечто большее – позади нее. Вокруг нее?
Лунный свет обманывал усталые глаза Эрика: в этот момент ему казалось, что вокруг его Кристины разливается сияние, будто она и в самом деле ангел. Грустный растрепанный ангел в черном платье.
Звук ее голоса казался ему музыкой. Ночь больше не была ни темной, ни холодной, ни немой. Ее осветило спокойствие, согрела надежда – и она пела, пела голосом его ученицы. Его возлюбленной.
Эрик медленно кивнул и сделал еще один шаг к берегу: - Да, Кристина, я слышу тебя. Я все слышу.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 0
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума