Отправлено: 23.01.06 17:35. Заголовок: Немая ночь. Фик Opera Guest, по фильму: часть 2
По какой-то мистической причине первая темка сдохла и не дает писать в себя ответов. Тем, кто хочет знать, что было дальше - сюда.
Глава 16. Июль 1890 года
Первые дни в Нормандии Эрик не покидал спальни и даже, кажется, не открывал глаз. Прибытие в поместье, знакомство со слугами, – бог знает, что они подумали о своем хозяине, бледном, истощенном, сумрачном человеке в маске и с дрожащими руками, – осмотр дома… все прошло, как в тумане. Он знал, что барон Кастелло-Барбезак регулярно заходит в комнату, чтобы вежливо осведомиться, как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-нибудь. Но у него не было сил ни сердиться на вторжение, ни быть благодарным за заботу. Голос Кастелло-Барбезака доносился до него словно из невероятной дали. Он не отвечал ему, но барон, похоже, и не ждал ответов – он только кивал, с мягкой и искренней улыбкой, словно бы Эрик был сама любезность и самый оживленный собеседник в мире.
Барон говорил и говорил: о графе де Шаньи, о Мег, о мадам Жири, о том, что в Опере закончен ремонт и скоро она откроется после долгого перерыва, о том, что волнуется – подойдут ли мсье Эдмону заготовленные костюмы. В конце концов Эрику стало неловко перед этим неправдоподобно терпимым и приветливым человеком, и он ответил ему. Назвал себя. Барон улыбнулся: - Эрик Эдмон. Прекрасное, звучное имя.
На взгляд Эрика, имя было нелепое – словно он был героем мелодрамы Дюма-отца. Но само положение его теперь было столь странным, что абсурдное имя действительно казалось вполне подходящим. Он не стал возражать. Он терпеливо, с все возрастающим недоумением выслушал рассказ барона о том, кому он обязан своей свободой.
Барон не стал раскрывать причину поступков Рауля. Эрик не стал спрашивать – любое объяснение было за гранью его понимания. Он всегда был убежден, что виконт де Шаньи ненавидит и презирает его. Эрик искренне отвечал ему тем же. Впрочем, он изменил отношение к сопернику, когда затянул петлю на его шее: мужество и спокойствие виконта, который ни на секунду не задумался о себе и говорил лишь о благе Кристины, внушили Эрику уважение. Этот мальчик и правда любил ее… И она любила его. Он знал, что отпустит их – уже в тот момент, когда привязывал Рауля к решетке, он знал, чем все кончится. «Зачем тебе ее ложь? Она солжет, чтобы спасти меня», – так сказал этот мальчик. Он был прав. Она солгала. Она спасла его.
Но теперь он мертв, и перед тем, как умереть, он нашел и спас его, Эрика. Он никогда не поймет, почему. Не стоит даже пытаться.
Через три дня Эрик стал вставать и выходить из спальни. Только тогда, убедившись, что у мсье Эдмона все в порядке, барон уехал в Париж. Он оставил свой адрес – он попросил Эрика писать ему и сообщать, как у него пойдут дела. Его теща, мадам Жири, счастлива будет получить от Эрика весточку, сказал он.
Это было какое-то массовое помешательство. Двадцать лет Эрик скрывался в подземелье, зверея от одиночества и избегая любых контактов с внешним миром. Он безумствовал, он совершал преступления, он стал настоящим изгоем. И вот теперь, повинуясь прихоти балованного мальчишки-аристократа, внешний мир приветствовал Эрика с таким видом, будто ничего этого не было. Барон Кастелло-Барбезак хлопал его по плечу и называл другом. Мадам Жири слала ему приветы. Слуги почтительно стояли в полупоклоне, ожидая его указаний. Кристина… Кристина не знала, где он и что с ним.
И это было к лучшему.
Ему не стоит думать о Кристине. Нельзя вспоминать о Жераре.
Если он позволит себе думать о них, хрупкая иллюзия спокойствия, которая возникла в его сердце после первых, проведенных в полном отупении дней свободы, разлетится вдребезги.
На самом деле, у Эрика не было сил думать – ни об овдовевшей графине, которая когда-то значила для него все, ни о подростке, который заставил его улыбнуться в аду и которого он убил своими руками. Как только за бароном закрылась дверь, Эрик отпустил слуг, приказав не беспокоить его. Медленно, словно слепой в незнакомой комнате, он начал ориентироваться в своем новом доме. Невероятно уродливая обстановка – сам бы он ни за что такую не выбрал. Но какое это, впрочем, имело значение?
Эрик поднялся на второй этаж. Он намеревался снова укрыться в своей спальне – повинуясь многолетнему инстинкту, он стремился в самое закрытое, уединенное и тихое место в доме. Но, когда он уже стоял у самых дверей, у локтя его внезапно материализовался управляющий, мсье Дюфуа. Право, в плане бесшумных появлений этот человек мог бы дать фору самому Эрику.
Вежливо кашлянув, Дюфуа сказал: - Если мне будет позволено привлечь на секунду ваше внимание, мсье… В доме есть еще одна комната, которую вы не видели.
Эрик устало последовал за ним в помещение, которое считал одной из гостевых спален. Дюфуа распахнул перед ним дверь: - Граф выражал надежду, что вы будете удовлетворены.
Эрик молча смотрел перед собой. Комната была угловой: одно окно ее выходило на кроны деревьев. Из другого было видно море. Сейчас окна были открыты. День был солнечный и ветреный, и бескрайняя гладь воды, расчерченной белыми штрихами пены, отливала кобальтовой синевой. Эрик невольно вздохнул полной грудью: он никогда еще не видел моря, и он не понимал прежде, что это за постоянный, ровный гул аккомпанировал каждому звуку в доме. Прибой. В этом доме все время был слышен прибой.
Этот звук показался Эрику прекраснее любой музыки.
Вид на море был не единственным достоинством комнаты. Перед окном – тем, что выходило на воду – стоял рояль. В полированной крышке отражались колышащиеся на ветру занавески и синее небо.
Эрик медленно подошел к инструменту и поднял крышку. Коснулся пальцами слоновой кости клавиш, взял пару аккордов. Рояль был настроен.
Это был слишком щедрый, почти невероятный подарок. Море. Инструмент. Возможность слушать музыку волн – и отвечать ей собственной музыкой. Ветер. Солнце. Возможность дышать полной грудью.
Одиночество.
Может быть, даже покой…
Эрик обернулся к Дюфуа: встревоженный молчанием хозяина, управляющий нерешительно маячил у двери. Эрик кивнул: - Граф не ошибся. Это действительно… Это великолепно.
Дюфуа улыбнулся. Изможденный тип в странной белой полумаске может еще, в конце концов, оказаться нормальным человеком и сносным хозяином. Хлопот он определенно не доставляет: тихий, в еде неприхотлив, – кажется, он вообще не замечает, что ему подают. Даже одевается и бреется сам, не подпуская к себе лакея… Слегка поклонившись, управляющий сказал: - Я рад, что вы довольны, мсье. Могу я что-нибудь сделать для вас?
Эрик задумчиво смотрел в открытое окно. - Нет. Как я уже говорил, сегодня мне ничего не понадобится. Пожалуй, я… пойду прогуляюсь.
Эрик спустился по лестнице и сквозь стеклянные двери вышел на террасу перед гостиной. По каменным ступеням прошел вниз, на газон. Он позволил звуку прибоя вести себя.
Пять минут пологого спуска по тропинке запущенного парка, и он оказался на берегу крошечной уединенной бухты. Высокие скалы скрывали ее от посторонних глаз. Позади была стена деревьев, под ногами – каменистый берег, впереди – безграничная синева неба и воды. И все это – его. Никого больше. Некого стесняться. Некого бояться. Некого пугать.
Не в силах побороть искушение, Эрик снял маску и парик. Господи, в лечебнице он проходил без них больше года, но только теперь почувствовал, что лицо его открыто – потому что его ласкали солнечные лучи. Надо думать, это единственная ласка, которая ему когда-нибудь достанется.
Хотя, зная, кто он, что он и что он сделал, поразительно, что само солнце от него не отворачивается.
Прибой нагнал на берег водорослей и ракушек. Среди них бродила бочком, как положено, пара крабов. Песок сверкал на солнце, как снег.
Любой ребенок знаком с этой картиной. Любой ребенок часами шатался в полосе прибоя, собирая бестолковые морские сокровища.
Но только не Эрик. Он в самом деле видел все это в первый раз.
Не особенно задумываясь о своих действиях, Эрик сел на камень и разулся. Нагретый на солнце песок ласкал босые ступни, вода вблизи берега казалась теплой, как молоко. Очень глупо было ходить по воде в закатанных штанах – и сюртуке. Он снял его, затем снял и жилет.
Особенно крупная волна метнулась вверх и окатила его брызгами с ног до головы. Он невольно рассмеялся и разделся совсем.
Вода подхватила его – как будто приняла в нежные и веселые объятия. Брызги летели в лицо, маленькие волны лизали кожу, как быстрые поцелуи. Вода была прохладной и горьковато-соленой на вкус. Как слезы. Видно, судьба у него такая – не знать поцелуев без слез.
Он не стал заплывать далеко – слишком дорого ему было ощущение покоя, безопасности и уединения, которое дарила маленькая бухта. Вернувшись на берег, он не стал одеваться – сел на камень, позволяя солнцу и ветру высушить капли соленой воды на обнаженной коже и ежик отрастающих волос.
Так живут нормальные люди. Так должен был жить он, когда был мальчишкой. Странно, но сегодня мысль о том, как сильно он отличается от остальных людей и как он одинок в мире, не причинила ему боли. Человек, который сидит на камне и смотрит на море, всегда одинок. Любой человек.
Так, щурясь на солнечный свет и следя за волнами, Эрик просидел несколько часов. Ближе к вечеру ветер стал резче, и он оделся.
Он ушел только, когда солнце село – внимательно, как театральную постановку, посмотрел закат, оценив все оттенки багрянца и золота.
На завтра он вернулся. Вернулся и через день. Даже когда погода изменилась и на смену солнечным дням пришли дожди, он каждый день исправно спускался к морю, чтобы несколько часов просидеть там, сняв маску, слушая рокот волн и наблюдая стремительный полет низких туч.
Глядя на то, как меняются на воде свет и тени, он мог забыть, с каким презрением смотрела на него Кристина на сцене. Мог забыть звук, с которым ломались позвонки Жерара под его руками. Мог даже не думать о необъяснимом благодеянии мертвого Рауля.
Кристина не была в Париже уже несколько месяцев и не планировала туда возвращаться. Ей нравилось в Провансе: здесь было тихо, спокойно, здесь она прожила с Раулем самые счастливые месяцы, и здесь было самое подходящее место для того, чтобы блюсти по нему траур. Однако приехать в Париж ей пришлось: 30 октября ее племяннику Эммануэлю-Кристофу де Шаньи исполнялось восемнадцать, и все семейство должно было прибыть на празднование совершеннолетия юного графа. Даже траур не мог стать оправданием отсутствия Кристины – вдовы графа предыдущего.
К счастью, прием проходил сдержанно – в конце концов, в трауре было все семейство. От Кристины тем более веселья никто не требовал, и потому она в относительном спокойствии провела вечер в уединенном уголке гостиной, наблюдая за юным графом. Эммануэль-Кристоф был прелестным юношей, в чем-то похожим на Рауля. Кристина поймала себя на том, что мысленно называет его «милым мальчиком». Смешно – ведь она всего на какой-то год старше его, а уже чувствует себя глубокой старухой.
Просто слишком много всего произошло с ней в жизни. Она была наивной дурочкой, влюбленной в двух мужчин сразу, она побывала примадонной Оперы, она была похищена безумцем, она стала счастливой женой, она оказалась вдовой. И все это – за два с половиной последних года… Кто угодно почувствует себя если не старым, то взрослым уж точно.
Особенно если нужно ходить в гадких, уродливых черных платьях. Ей не к лицу было черное. Раулю оно никогда не нравилось.
После приема Кристина сочла возможным задержаться в Париже на несколько дней – это было любезно по отношению к матери молодого графа, мадам де Шаньи: бедной женщине нужно было теперь справляться с массой светских обязанностей. Она навестила мадам Жири и баронессу Маргерит Кастелло-Барбезак, но очень коротко: пробыла ровно столько, чтобы разговор не успел принять личный характер и не оказались затронуты вопросы, о которых Кристина не желала знать и думать.
Конечно, никаких развлечений в Париже ей не полагалось, но она могла хотя бы гулять по знакомым местам, совершать покупки и консультироваться со своей модисткой по поводу того, как можно использовать черные ленты для того, чтобы траурные шляпки были хоть на что-то похожи. Она могла проводить время в библиотеке особняка де Шаньи – ей всегда нравилась эта комната с высокими, до самого потолка, шкафами и тяжелыми темными портьерами на арочных окнах. Здесь Рауль когда-то, две зимы назад, подарил ей обручальное кольцо для их тайной помолвки.
В библиотеке Кристина предпочитала разбирать почту, и именно сюда ей утром в понедельник доставили приглашение на премьеру в Гранд Опера. «Господа Андре и Фермен имеют честь пригласить графиню Кристину де Шаньи…» Как глупо с их стороны – бедные торговцы мусором не могли уяснить, конечно, что во время траура графиня не станет выезжать и тем более бывать в театре. Но все равно мило – Кристина понимала, что за приглашением стояли лучшие чувства: директорам Оперы хотелось показать своей бывшей приме, малютке Кристине Даэ, что они помнят ее и рады были бы видеть.
Кристина с улыбкой вертела в руках листок с приглашением. Как соблазнительно… Как жаль, что она не может пойти. Как хорошо было бы пойти туда с Раулем… Сморщив нос, чтобы отогнать непрошеные слезы, Кристина вгляделась в письмо – надо дочитать до конца и узнать, хотя бы, что за оперу решили поставить этой зимой.
«Фиделио». Шедевр Бетховена, его единственную оперу. Историю храброй женщины, Леоноры, которая, переодевшись в мужское платье, под именем Фиделио – «верный» – поступает работать в тюрьму Севильи в надежде найти своего мужа, Флорестана. Он без вины брошен в застенки по произволу тирана. Леонора находит супруга в самом темном и мрачном из подземелий. Он так изнурен своим заключением, что даже не узнает ее. Злодей готов уже убить его, но Леонора становится между ними. К счастью, помощь успевает вовремя – приезжает король и освобождает всех заключенных. Но счастливый конец всегда казался Кристине каким-то надуманным, неискренним – будто Бетховен не верил в него на самом деле и написал через силу, чтобы публика не так расстраивалась. Этот счастливый конец, когда Леонора выводит ослабевшего, едва живого Флорестана на солнечный тюремный дворе, не делает оперу менее мрачной…
Кристина слышала «Фиделио» однажды – в Баварии, во время свадебного путешествия с Раулем. Она так хорошо помнила этот вечер. Они отправились в поразительно уродливый мюнхенский оперный театр и прослушали там очень скучный, очень немецкий спектакль. Тенор, исполнявший партию Флорестана, был комичен. Кристина как сейчас видела его – маленького, толстого, одетого в чистенькие «лохмотья». С картинным выражением страданий на круглом личике с наклеенной бородой он прислонялся к холщовому заднику с изображением замшелых стен подземелья. Чудесная пара белокурой толстушке в узких брючках, которая пела Леонору.
Пели они, впрочем, хорошо. Но такую музыку трудно испортить… Как великолепно, например, вступление ко второму акту – тяжелые, тягучие аккорды, которые предваряют центральную арию Флорестана. Как он вступает потом – длинным, протяжным стоном из самого сердца тьмы: Gott! Welch Dunkel heir! O grauenvolle Stille… Od’ ist es um mich her. Nichts lebet ausser mir.
«Боже! Как здесь темно… Какая жуткая тишина… Никого нет рядом со мной – ни одного живого существа…»
Странное, странное состояние настигло Кристину. Она вспоминала мрачные звуки бетховеновской музыки и видела перед собой румяного немецкого тенора на фоне рисованного тюремного задника. Но одновременно перед глазами ее стояли другие стены – позеленевшие от влаги камни настоящего подземелья. И она видела другое лицо – искаженное яростью и болью, гротескное и страшное, слышала другой голос, который спрашивал с рыданием: «Почему я заточен, заперт в этом холодном, безрадостном месте? На мне не было греха – не было вины. Только лицо… Только мое лицо…» И видела это же лицо, только с него уже исчезли и страдание, и гнев, и вообще всякое выражение. Она видела ножки и ручки тенора в картонных кандалах – и железную цепь на босых ногах, и неподвижные запястья в наручниках. Видела, вместо романтического театрального полумрака, холодный, безжалостный солнечный свет на белых стенах больничной палаты. Там, там ей стоило вспомнить музыку Бетховена, тягостные рыдания, которыми оркестр оплакивает загубленную жизнь узника – его погруженную во мрак душу.
Что там дальше, в этой арии? Флорестан оплакивает свою судьбу, пытается найти утешение в том, что страдает безвинно, признает справедливость божественного Провидения. А потом начинает бредить… Ich seh’, wie ein Engel im rosigen Duft Sich trostend zur Seite mir stellet, Ein Engel, Leonoren, der Gattin, so gleich, Der fuhrt mich zur Freiheit ins himmlische Reich…
«Я вижу ангела – я чувствую аромат роз… Этот ангел – моя возлюбленная Леонора… Она пришла, чтобы утешить меня и отвести к свободе – в Царство небесное…»
Возлюбленная… Ангел… Пришла, чтобы помочь – чтобы спасти, пришла, и вместе с ней в темницу проник запах роз… Его розы – красные розы, с черными лентами, розы в трауре, словно он уже знал, что любовь его умрет. Он так долго жил в темнице, а потом оказался в темнице еще худшей. Он называл себя ангелом – называл ее ангелом… Он оказался в аду… Она помогла ему – но против воли, она этого не хотела, в ее сердце не было ни прощения, ни любви… А у него было такое лицо, словно ему больше ничего не нужно, только умереть. Освободиться – попасть в Царство небесное…
Она хотела забыть его. Но как она может забыть его? Его глаза. Его голос. Его слезы…
Кристина неожиданно обнаружила, что плачет – сидит в кресле в ярко освещенной солнцем библиотеке, комкая в руке приглашение в Оперу, и заливается слезами. Она сама не знала, по чему и по кому плачет. По Раулю, который уже никогда не пойдет с ней в Оперу? По Раулю, который мертвым лежал у ее ног на траве в вечерних сумерках? Или по человеку, который дарил ей розы и рыдал от ее поцелуев? По безумцу, который убил ребенка? По гению, который учил ее музыке и которого она нашла в кандалах в приюте для умалишенных, и у него было такое лицо, будто он умер?
Лучше бы он и правда умер. Лучше бы он, а не Рауль. Лучше бы он, будь он проклят, умер, чем вернуться в ее жизнь вот так – чем преследовать ее разум, словно он и правда призрак!
Кристина разрыдалась вслух, склонившись к подлокотнику кресла. Она давно уже уронила на пол письмо из Оперы – вместо него она теперь сжимала в руках платок, которым судорожно вытирала лицо между всхлипами. Ей надо бы успокоиться – что она скажет, если кто-нибудь войдет? Хотя что ей волноваться – она молодая вдова, ей положено рыдать без причины…
О, как она зла – как она взбешена, какие злые, злые на самом деле эти слезы, что в таком изобилии льются из ее глаз! Она зла, потому что объяснение это, про вдовство, такое удобное и правильное, будет лживым. Она плачет не по Раулю. Она плачет по тому, другому… По тому, кто не стоит ее слез – по тому, кто стоит всех слез мира – по тому, кого она хотела забыть, и помнила на самом деле каждую минуту, и теперь уже не забудет.
Она определенно помешалась – Бог знает, что на нее нашло.
За последние три дня Кристина десяток раз пыталась взять себя в руки и оставить все, как есть. Она живет спокойно – в медовом, лавандовом, теплом и тихом Провансе. Он, Бог даст, тоже живет спокойно в том унылом особняке у моря. Он не докучает ей – не пытается найти ее, а ведь она всегда так этого боялась. Боялась, что однажды ночью он возникнет в темноте сада, одетый в черное, словно вампир, словно тень прошлого, и поманит ее в неведомую бездну звуками голоса, которому она никогда не могла противиться. Но он не звал ее, не тревожил – он словно забыл о ее существовании. Как и ей бы следовало забыть о нем.
Но Кристина не могла. Чем больше она уговаривала себя отвлечься, тем неизбежнее мысли ее возвращались к старому учителю. Верно говорят – коготок увяз, птичке конец. Стоило ей вспомнить что-то одно – и лента памяти начинала бесконечно разматываться, воскрешая в ее сознании эпизоды прошлого – и заставляя задаваться вопросами о настоящем.
Она не могла не спрашивать себя, снова и снова, почему Рауль решил разыскать его и помочь ему. Не могла не думать, с дрожью отвращения, о новом убийстве, которое совершил Призрак – и о том, что могло заставить его обратить свою стремительную ярость на ребенка.
Она должна была спросить его.
Кристина не могла забыть, что знает теперь его имя. Сколько лет они беседовали сквозь стены, он давал ей уроки, он касался ее обнаженных плеч, он похитил ее и звал замуж – и только теперь, едва ли не случайно, она узнала его имя. Эрик. Терпкое, пряное имя, словно сладкий ликер с горчинкой.
Она хотела назвать его по имени и посмотреть, что он скажет в ответ.
Она хотела, чтобы по спине ее снова пробежал короткий, пугающий холодок возбуждения. Такой, как в гримерной после дебюта, когда она услышала из-за зеркала его разгневанный голос. Как на сцене, когда она увидела, как сверкнули его глаза из-под черной маски. Как на маскараде, когда он появился вверху лестницы и дрожащим от ярости и страсти голосом заявил свои права на нее. Она хотела снова заглянуть в его глаза – увидеть в них безмерную любовь и острую боль, и задохнуться от страха и волнения. Его любовь к ней и его боль были всегда равны и связаны, как предмет и отражение в зеркале, и ей было жалко его – и сердце колотилось, как бешеное, от мысли, что ее так любят.
Она презирала его, когда он проявлял слабость. И ей кружила голову власть над ним. Она ненавидела его, когда он казался жалким. Но когда она увидела его в лечебнице, увидела на самом дне самой черной пропасти – уже нельзя было опуститься ниже, стать слабее… Она поняла, что такой вот – униженный, разрушенный, растоптанный в прах – он нужен ей тоже.
Наверное, так чувствовали себя римляне, когда наблюдали битву гладиатора с тигром… И человек, и животное были прекрасны в своей ярости, в своих муках, в своей агонии.
Призрак казался ей страшным – и прекрасным. Он был и человеком, и зверем. Кристина уже видела однажды его агонию – и готова была, сгорая от стыда и возбуждения, признаться, что хочет увидеть ее снова.
Кристина выросла в оперном театре, и она достаточно много беседовала с другими танцовщицами об их дружках и о молодых людях, которые казались им симпатичными. Она побывала замужем за мужчиной, которого любила и с которым была счастлива делить постель.
Она точно знала, что теперь влечет ее к мужчине, которого она когда-то считала ангелом.
И потому она теперь ехала, как настоящая сумасшедшая, в глухую нормандскую дыру. Вечерело, погода была холодная. Кристина куталась в меховой плащ и смотрела через окошко крытого экипажа на темные деревья вдоль дороги. Графине было совестно перед горничной, которую она безжалостно отправила мерзнуть к кучеру на козлы, но у нее не было сил несколько часов смотреть на открытое и чистое лицо девушки, понятия не имевшей о буре, которая разыгрывалась в душе хозяйки.
Они были близко – совсем рядом. Господи, что за глупость она делает? Ей надо было написать ему. Предупредить. Это было бы естественным жестом вежливости перед любым визитом. Но их прежнее общение, весь опыт его предыдущей жизни (по крайней мере та ничтожно малая его часть, о которой Кристина знала), ¬были такими странными, что ей не пришло в голову, что на Призрака – Эрика – правила хорошего тона тоже распространяются. Боже, о чем она думает, зачем обманывает сама себя? В визите ее нет ничего вежливого… Одно только постыдное, страстное, жадное любопытство. Желание поиграть с огнем. Снова почувствовать, что она нужна, желанна и прекрасна. Снова оказаться в круге света на середине сцены…
Карета с гербом де Шаньи медленно подъехала к въездным воротам. Привратник встретил гостей удивленно и собирался было послать в дом, чтобы предупредить о них, но Кристина жестом остановила его. Поразмыслив немного, она и вовсе решила оставить экипаж у ворот и пройти к особняку пешком. Ей хотелось оттянуть момент, когда ее визит перестанет быть безумным замыслом и превратится в фантастическую реальность.
Накинув на голову капюшон, Кристина бесшумно подошла к дому. Не желая стучать в парадную дверь, она обошла особняк и поднялась на каменную террасу у садового фасада. Ее расчет оказался верен – несмотря на осень и прохладную погоду, двери в гостиную были приоткрыты. Кристина уже готова была войти внутрь, когда ее остановили неожиданные звуки.
Он играл на рояле, играл что-то печальное и, без сомнения, свое – Кристина ни с чем бы не спутала его манеру сочинения. Простые минорные аккорды необъяснимым образом придали осмысленность окружающей ночи – казалось, что каждая тень, каждая оголенная древесная ветка и каждое низкое облако на безлунном небе обрели свой голос, шептали и стонали о чем-то, что ведомо было только незримому музыканту.
Кристина подняла голову: в доме было освещены два окна в угловой комнате на втором этаже. Он там.
Она чувствовала, что вот-вот расплачется, и сама не знала почему.
Она вошла в темный дом. Здесь музыка была еще слышнее, она вела ее за собой, в вестибюль, вверх по лестнице, вдоль по коридору в третью гостевую спальню – ту самую, что Кристина в свой прошлый визит сюда осматривать не стала. Забавно, она пропустила единственную комнату, которая могла хоть что-то рассказать ей о предполагаемом хозяине дома. Комнату, где стоял рояль.
Задержав дыхание, Кристина остановилась у двери. Еще секунда перед тем, как она решится войти. Еще секунда музыки – мягкой, нежной, ласковой, как прикосновение его затянутых в черную лайку пальцев к ее подбородку.
Еще не поздно – она легко может теперь уйти. Он даже и не узнает никогда, что она была здесь…
Комната была погружена в полумрак: ее освещало только пламя камина и свечи в канделябрах по обеим сторонам рояля. Крышка его была закрыта и сплошь завалена нотными листами. Среди них стояли еще подсвечник с оплывшим огарком, чернильница и чашка с кофе.
Несколько листов упали на пол, корзина для бумаг была полна смятых в плотные шарики испорченных черновиков.
На крышке рояля, кроме бумаг и огарка, лежало еще надкусанное яблоко.
В тот момент, когда Кристина распахнула дверь и замерла на пороге, Эрик замешкался в своей игре – продолжая вести мелодию левой рукой, правой он потянулся к перу, чтобы сделать какие-то заметки в партитуре. Вышитый рукав черного халата задел чашку, и она с мелодичным грохотом упала на клавиши рояля, заливая их кофе.
- Проклятье! – Эрик вскочил, пытаясь уклониться от горячих брызг и сметая на пол еще больше нотных листов. - Кристина стояла не шевелясь, затаив дыхание. Она и представить себе не могла, что Призрак может быть таким… домашним. Сидит в халате. Ест яблоки. Кофе разлил… Она понимала, конечно, что он не может всю жизнь провести, прячась за крыльями бронзового ангела музыки на крыше Оперы или рыдая в темном подвале. Но все равно увидеть его вот так, запросто, было невероятно странно.
Человек. Обычный человек. Так он говорил о себе – он ведь просил ее сделать над собой усилие и разглядеть человека за личиной монстра.
Похоже, сейчас Кристина впервые увидела этого человека.
За одну секунду она, казалось, узнала его ближе, чем за многие годы в Опере, и почему-то ей снова нестерпимо захотелось развернуться и убежать.
Но было поздно: продолжая бормотать невнятные проклятья и смятыми листами бумаги стирая кофе с клавиш, – каждое движение отзывалось звучным аккордом, – Эрик обернулся к двери. И увидел ее.
Он выпрямился так резко, словно его кто-то ударил в грудь. Пальцы его разжались – в наступившей внезапно полной тишине нотные листки с шелестом опустились на пол. Он не сводил с Кристины глаз, но что за выражение пряталось в их серой глубине, она понять не могла.
Он был таким же, как прежде – таким, как Кристина помнила его до того, как увидела снова в той холодной и светлой палате. А впрочем, было ли это? Может, все это ей почудилось? Вот же он стоит – прежний Призрак. Высокий. Темные пряди парика растрепаны. Даже одежда, кажется, та же. Собственно, сцена эта была самым настоящим дежавю: Кристина опять спугнула его во время работы, как тогда, годы назад, когда она проснулась утром у него в подземелье под аккомпанемент музыкальной обезьянки и впервые сняла с него маску.
Видимо, Эрик тоже подумал об этом, потому что поднял руку и медленно провел ею по лицу.
Он проверял, на месте ли его маска.
Она была на месте, его старая белая полумаска, но теперь, благодаря этому нервному жесту, Кристина вдруг ясно увидела, что лицо Эрика изменилось. Постарело. Осунулось.
Он опустил, наконец, глаза и заговорил очень тихо – голос его едва слушался, видно было, какие усилия он прилагает к тому, чтобы взять себя в руки. Он знал, что говорит глупость, но надо же что-то сказать: - Графиня… Что привело вас сюда?
Кристина смущенно пожала плечами и ответила совершенно искренне: - Я не знаю…
Он снова взглянул на нее: - Я должен был, вероятно, выразиться яснее… Как вы оказались здесь? Как узнали об этом месте?
Кристина перебила его: - Эрик, я…
- Откуда вы знаете мое имя?..
Он замолк, не в силах понять, что происходит. Как непривычно было ему слышать свое имя из ее уст. Как странно было видеть Кристину здесь. Словно во сне. Наверное, это и есть сон: он задремал за работой, и мысли, которых он наяву себе не позволял, явились, чтобы отомстить ему – нарисовали перед ним ее образ так мучительно-ярко, что хотелось зажмуриться. И продолжать спать… Чтобы она не исчезла: такая реальная, такая красивая – с блестящими, глубокими глазами, со щеками, порозовевшими от мороза, с кудрявыми прядями, разметавшимися по меховой оторочке откинутого на плечи капюшона черного траурного плаща. Даже эту деталь – ее вдовство – услужливое воображение ему подсказало…
Однако видение не собиралось исчезать – сделав шаг вперед и собравшись с духом, Кристина объяснила: - Барон сказал мне. Эрик, я… Я должна объяснить. Мне было известно о… о планах Рауля.
Эрик сухо усмехнулся – сам не зная почему, он был разочарован и разозлен ее словами. Хотя к чему обманывать себя? Он знал, чем вызван его гнев. Он не хотел быть обязанным ей – и его мутило при одной только мысли, что она в курсе того, что происходило с ним за последние полтора года. Он переспросил – гораздо резче, чем собирался: - И что же – вы явились посмотреть на то, как обернулось ваше благодеяние? Вам не стоило беспокоиться. Я живу в полном соответствии с волей вашего мужа.
- Теперь уже я выразилась неловко. Мне не было известно о планах Рауля, пока он был жив. – Она сделала паузу. – Я надеялась, что вы сможете объяснить мне… Что у вас есть какое-то представление о причинах его поступка.
Эрик покачал головой – в голосе его прозвучала горечь: - О нет, я ничего не знаю об этом, графиня. Великодушие вашего супруга навсегда останется для меня загадкой.
- Моего покойного супруга.
Эрик церемонно поклонился: - Прошу прощения. Я забылся – я до сих пор не выразил моих глубочайших соболезнований вашей утрате.
Кристина сделала еще один шаг в глубину комнаты – ближе к нему. Он продолжал стоять у рояля, не двигаясь с места, даже не обходя табурета, на котором сидел прежде. Словно хотел, чтобы между ними был хоть какой-то барьер. Когда Кристина заговорила, голос ее звучал обиженно: - Эрик… Почему вы так холодны со мной?
Эти слова заставили Эрика вскинуть на нее изумленный взгляд и спросить – устало, язвительно, на ходу забывая остатки формальной вежливости: - Ради бога, графиня, чего вы ждали?
- Я не знаю… Я думала, что вы будете рады видеть меня.
Уже произнося эти слова, Кристина понимала, как по-детски они звучат.
Рад. В самом деле, рад ли он видеть ее? Эрик не знал ответа на этот вопрос. Ему казалось, будто его оглушили – его не покидало ощущение нереальности происходящего.
И он боялся… Он чувствовал, что ее визит – чем бы он ни был вызван и как бы короток не был – навсегда разрушит то хрупкое душевное равновесие, которого он достиг за проведенные в Нормандии месяцы. Он приучил себя к мысли, что никогда больше ее не увидит – он не мог вот так просто стоять с ней лицом к лицу и вести светскую беседу. Они ведь никогда по-настоящему не разговаривали – их связывала только музыка. На самом деле, они едва знали друг друга. И в то же время между ними произошло столько всего… Иные люди за всю жизнь не испытают того, что они с Кристиной пережили когда-то за год. Он был близок с ней, как ни с кем в мире – и одновременно безмерно, недостижимо далек от нее.
Но, как бы странно им не было просто разговаривать друг с другом, Кристина была права: формальности между ними казались неуместными. С тяжелым вздохом Эрик ответил – и сам не заметил, как потерял где-то ее титул и назвал по имени: - Кристина… Я даже не предложил вам сесть. Прошу вас. Хотите фруктов? Вина?.. Кофе?
Он покосился на опрокинутую чашку и иронически поднял бровь, и Кристина вдруг рассмеялась.
Эрик смотрел на нее, не веря своим глазам. Она смеялась – весело смеялась в его присутствии. В его обществе никто не смеялся. Он привык к хохоту – к издевательскому смеху публики в цирке. Но веселый, задорный смех в ответ на его шутку – такого не было никогда.
И уж тем более он не мог ждать этого от Кристины – от своей пугливой, беспокойной и брезгливой девочки, которая так боялась его и так презирала.
При виде ее осветившегося улыбкой лица сердце Эрика залила привычная горячая волна. Он и правда полагал, что никогда больше не увидит ее. Господи, как же он рад ей… Как он счастлив, что она снова рядом – что бы не привело ее сюда, какими бы бедами для него это не обернулось… В растерянности он повторил свой первый вопрос: - Кристина… Зачем вы здесь?
Его голос звучал неуверенно, а в его взгляде была такая бездна нежности, что Кристина невольно смешалась, покраснела – и вдруг выпалила: - Потому что я скучала по вам.
В этот момент Кристина была убеждена, что говорит правду.
Эрик обошел, наконец, свой табурет и сел на него, очень медленно, словно резкие движения были ему не под силу. Сердце билось у него в горле. Не может быть, чтобы она имела в виду то, что сказала.
Он поднял на нее взгляд: - Скучали?
Немного обескураженная собственными словами, Кристина торопливо прошла вглубь комнаты и передвинула одно из кресел ближе к Эрику. Он сделал вялое движение, намереваясь помочь ей, но не успел – она уже сидела рядом. Нервно теребя меховую оторочку плаща, она кивнула и ответила: - Я вспоминала вас… Очень часто. Я хотела забыть. Думала, что забыла. Но на самом деле я все время вас вспоминала.
Ну что же – по крайней мере тут Кристина не кривила душой: она и правда ведь всеми силами боролась с неприятными воспоминаниями, которых у нее о Призраке осталось предостаточно, и правда все время терпела поражение в борьбе. Если бы только у нее нашлось какое-то объяснение тому, что она теперь находилась здесь. Не для Эрика объяснение – ему не много, очевидно, было нужно. Для себя…
Эрик молчал. Он хотел бы, конечно, спросить, что именно она вспоминала о нем. То, как он умолял ее о любви? То, как он угрожал ее жениху? То, как утешал ее в минуты детских огорчений? То, как он учил ее, как шлифовал уникальный голос, которым она предпочла не пользоваться? Обман, с помощью которого он завоевал ее доверие? Ее собственное предательство? Ужас его лица? Но он боялся ее ответов – боялся, что они подтвердят худшие его опасения и ясно покажут, что Кристина думает о нем, как о враге. И потому он молчал, а она тем временем вела себя так, словно твердо вознамерилась опровергнуть его страхи.
Она взяла его за руку и сказала с легкой улыбкой: - Ну не молчите, Эрик. Расскажите мне, как вам здесь живется.
Он смущенно пожал плечами: - Что мне рассказывать? Ваш супруг был необычайно щедр ко мне. Он сделал все для того, чтобы мне было здесь… хорошо. Этот дом… – Эрик сделал неопределенный жест рукой. – Море. Инструмент. Я ни в чем не нуждаюсь. У меня даже, впервые в жизни, есть компания. Слуги. Они не надоедают мне, но если мне вдруг захочется, я могу с ними поговорить. Это непривычно… Я всегда был один.
Кристина пристально смотрела на него. Он сидел, опустив голову и глядя в пол. Рука его неподвижно лежала в ее руке – он даже не сжал ее пальцев. Очевидно, сама мысль о том, что она держит его за руку, казалась Эрику столь невероятной, что он не реагировал на ее прикосновение – словно не чувствовал его. На лице его застыло выражение отрешенного, неестественного спокойствия, маска тускло поблескивала в свете свечей.
Он был очень, очень печален, и глядя на его грустное лицо и потухшие глаза, Кристина почувствовала, как в груди ее поднимается знакомое, жаркое волнение, которого она стыдилась – и к которому тайно стремилась.
Он страдал. Он был растерян, ее грозный и гордый ангел. Он был одинок. Он никогда не знал ни тепла, ни ласки, ни страсти…
Ей было его жалко, жалко, жалко. И это ее возбуждало.
Он был несчастен, и в ее власти было сделать его счастливым. - Но ведь это вовсе не обязательно...
Он вопросительно посмотрел на нее. - Тебе вовсе не нужно быть одному. Ты не один.
Услышав, что она обращается к нему на «ты», Эрик судорожно вздохнул. Этот вздох подтолкнул Кристину к окончательному решению: опустившись перед ним на колени, она взяла его лицо в ладони и поцеловала в губы.
Эрик закрыл глаза. Определенно, он спит. Кристина, которая сама пришла к нему и говорит, что скучала, Кристина, которая целует его – такое ведь возможно только во сне. Он часто видел этот сон – он слишком хорошо помнил вкус ее соленого, горького, слезами политого поцелуя в подземелье. Почувствовав прикосновение ее губ, он обычно просыпался. Наяву он не мог забыть всю тяжесть унижения, которое испытал тогда, так хотя бы во сне он старался избегать этого мига – не проживать его еще раз.
Но то, что происходило теперь, не было сном. Даже во сне он не мог бы представить себе, что Кристина обвивает руками его шею, скользит пальцами по распахнутому вороту рубашки, касается обнаженной кожи. Во сне она не стала бы настойчиво раздвигать языком его губы. Во сне он не стал бы отвечать ей. Во сне он не услышал бы короткий, на кошачье мурлыканье похожий стон, который вырвался из ее горла. Во сне он не отозвался бы хриплым стоном и его собственный голос не показался бы ему при этом чужим. Не осмелился бы запустить руки в ее густые кудри, на ходу вынимая из них шпильки и наслаждаясь тем, как струится по его пальцам прохладная и тяжелая шелковистая волна. Не провел бы руками по ее шее, не коснулся бы мочек ушей. Не почувствовал бы, как участилось ее дыхание, когда она прижалась к нему. Во сне его собственное тело не стала бы бить предательская дрожь, и в нем не напрягся бы каждый мускул.
И во сне он не увидел бы, встретившись с ней глазами, этого странного, самодовольного, торжествующего блеска в ее томном взгляде.
Этот взгляд подействовал не него, как поток ледяной воды.
Тяжело дыша – телу, чтобы опомниться, нужно больше времени, чем сердцу, – Эрик отстранил от себя Кристину. Не обращая внимания на ее недовольное восклицание, он сказал задумчиво: - Так вот что вы имели в виду, говоря, что скучали, графиня.
Кристина ответила ему непонимающим взглядом. Он пояснил: - Вы не по мне скучали. Вам стало тоскливо без мужских объятий. Что ж – участь молодой вдовы, должно быть, и правда незавидна.
Кристина возмущенно вспыхнула: - Как вы смеете говорить так?
Эрик смотрел на нее холодно: - За чем вы приехали сюда? За парой поцелуев? За ночью страсти? Может быть, даже за несколькими ночами?
Кристина растерянно моргнула. Руки ее все еще лежали на его плечах, она все еще стояла совсем близко к нему и чувствовала, как горят их тела. Она знала, как желанна для него. Почему же ему вздумалось упрекать ее? Что ему не понравилось? Эрик, между тем, усмехнулся: - Вы полагаете, что я не знаю, какие чувства владеют вами? Лицо ужасное, как ночной кошмар, душа еще более уродливая, чем лицо, и голос, которому вы не можете противостоять – так, кажется, вы описали меня виконту? С той ночи мало что изменилось, верно? Я по прежнему внушаю вам жалость, презрение – и похоть.
Пощечина ее была столь резкой, что голова Эрика невольно откинулась назад. На открытой щеке сразу выступил красный след от удара, но это не заставило его замолчать – он лишь горько кивнул: - Ваша пощечина только подтверждает мои слова. Вы желаете меня, графиня. Теперь, когда из девочки вы превратились во взрослую женщину, возможно, стали желать больше, чем раньше. Но неужели вы не поняли – когда я, как последний дурак, признавался вам в любви на глазах у двух тысяч зрителей моей оперы, – что мне не страсть ваша нужна? Я не животное, чтобы вы, как объедки со стола, бросали мне свою скупую ласку. Не животное, чтобы думать только о том, чтобы меня потрепали за ухом. Я люблю вас, Кристина!
Голос его сорвался, наконец, на крик. Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание. Кристина смотрела на него широко раскрытыми, испуганными глазами, и он продолжил чуть более ровным тоном: - Вы спросили меня когда-то, собираюсь ли я сделать вас «игрушкой своей похоти». Я не успел толком ответить вам… Отвечу теперь. Я люблю вас. Я мог бы всю жизнь прожить вдали от вас, и не стал бы любить меньше. Мне не обязательно видеть и касаться вас, чтобы продолжать любить. Я и собирался жить вдали от вас – ничем не тревожа вас, ничего не говоря. Однако вы явились сюда, чтобы потешить свое самолюбие – приголубить урода и бросить корку голодному. Но я не собираюсь унижать себя и вас, потакая вашей прихоти. Мне мало вашей страсти, Кристина. Мне нужно ваше сердце. Вы не могли отдать мне его тогда, в Опере, и я отпустил вас. С этим ничего не поделаешь, вы не властны над своим сердцем. Вы не можете отдать мне его теперь, и я поэтому я прошу вас уйти и никогда не приезжать сюда больше.
Он замолчал, обессиленный – вспышка гнева, когда-то столь для него привычная, оставила его опустошенным.
Никто, никогда не был с Кристиной так откровенен – и так безжалостен. Она с трудом соображала, что можно сказать – что нужно сделать. Щеки ее горели от стыда: она даже не могла толком возразить Эрику, не могла сообразить и разобраться, прав он или нет. Она тихонько попятилась к двери.
Эрик не понимал, почему она медлит. Он посмотрел на нее: нежная кожа, темные глаза, которые сейчас кажутся почти черными, кудри, которые в свете камина отливают рыжим, растерянное выражение юного, почти детского еще личика. Все, что ему дорого в жизни. Все, что он не чаял еще раз увидеть – и что, на мгновение обретенное, конечно же принесло ему только новую боль. Он помнил это лицо в тысяче разных выражений: обида, восхищение, нежность, самодовольство, влюбленность, страх, задумчивость, отвращение и восторг… Он помнил все это – помнил, как она радовалась новым туфлям и как боялась его, как дулась на виконта и как грустила об отце, как злилась на Карлотту и смеялась с Мег. Он помнил каждую секунду ее жизни в Опере, и каждую секунду любил ее. Он знал, что видит ее теперь в последний раз: после того, что он наговорил ей, Кристина никогда не вернется.
Сознание того, что он снова теряет ее, причинило ему боль почти физическую. Секунду ему казалось – он умрет прямо сейчас.
Кристина оцепенело наблюдала, как Эрик склонился над роялем и вцепился пальцами в крышку: костяшки их побелели. Он старался обрести контроль над собой, и это давалось ему нелегко. Он тяжело дышал и смотрел, явно ничего не видя, на свое отражение в черной лакированной поверхности инструмента. Наконец, подняв голову и глядя Кристине в глаза, произнес глухо: - Кристина… Ради бога, уходите. Оставьте меня.
В его голосе, еще минуту назад столь гневном, звучала теперь такая мольба, что, даже будь ей что сказать ему, она ушла бы просто из милосердия. Но ей нечего было сказать, и потому она без единого слова вышла из комнаты и плотно закрыла за собой дверь.
Секунду постояла, прислушиваясь. Ничего.
Графиня спустилась по лестнице и вышла из дома тем же путем, что и пришла – через приоткрытую дверь террасы. В саду в лицо ей ударил свежий морозный воздух. Высокое и безлунное ночное небо встретило ее молчанием.
Тишину эту вдруг распорол невероятный грохот. Он бросил что-то на рояль – на краткий миг тишина сменилось какофонией звуков ломающегося дерева и лопающихся струн.
Через секунду раздался грохот и звон другого тона, и на газон у ног Кристины просыпался дождь осколков оконного стекла – и упал подсвечник. Свечи покатились по жухлой траве, стекло поблескивало в полосе свете, лившегося из разбитого окна.
Кристина поспешила прочь, к воротам, к своему оставленному экипажу. Мало ли, что он еще решит выкинуть. Во вновь наступившей тишине гравийная дорожка громко хрустела под ее ногами. Где-то в доме часы пробили полночь.
А потом ночной воздух разрезал еще один звук: долгий, протяжный и яростный стон, в котором слышались человеческое рыдание, крик раненного зверя, скрежет металла по стеклу, вой ветра, рев бушующего пожара, безжалостный, ослепительный свет солнца в зените и гулкое молчание ночи.
Эрик… Он проклинал ее и прощался с ней, и чтобы сделать это, ему потребовался весь диапазон его необыкновенного голоса.
Кристина остановилась. Медленно, словно в трансе, она повернулась назад, к дому, и подняла глаза на освещенное окно.
Стих бой часов. Замер постепенно протяжный звон лопнувших струн рояля. Затих его собственный крик.
Музыка умолкла. Наступила тишина.
Она снова ушла. Его жизнь снова разрушена. Как и следовало ожидать.
Эрик медленно опустился на колени посреди комнаты, медленно стянул с головы парик и снял маску. Он не замечал следов разгрома, который только что сам учинил в комнате – не видел расшвырянных по полу нот, обломков рояля, битого стекла. Перед его мысленным взором стоял подвал Гранд Опера – его старый дом, в котором он устроил нечто подобное в прошлый раз, когда от него ушла Кристина.
Нет – в прошлый раз, когда он прогнал Кристину. Он ведь сам прогнал ее – сам отпустил. Он не смог бы жить, видя в ее глазах эту смесь жалости и животной страсти. Он не хотел видеть в глазах своей девочки такое. Она была ему не только возлюбленной, но и ребенком. Он мечтал оградить ее от грязи и боли – хотел, чтобы она узнала истинную любовь. И вместо этого вызвал в ней ужас… и похоть. Господи, куда делась вся ее нежность, все ее мечтательные разговоры? Выдумкой про ангела он разбудил в ней талант – и он же убил ее мечты. Своей страстью, своим отчаянием, своим «Дон Жуаном».
Он так любил ее чистый, наивный, детский взгляд – восторженный, слегка потерянный, доверчивый. И он сам убил его – когда показался без маски, когда, хотя бы и на сцене, вложил в ее уста слова и звуки, полные болезненной страсти. У нее никогда уже не будет таких глаз, какими она всматривалась в свое отражение в зеркале, из-за которого звучал его голос. Она стала взрослой, его Кристина, но совсем не так, как представлял себе Эрик.
Он любил ее. Но если ее влечение к нему было неотделимо от отвращения, то Эрик предпочел уступить ее мужчине, на которого она смотрела с любовью. Он не был любим ею, как муж – но как названный отец мог удостовериться, что у нее есть муж, которого она любит. И вот теперь, потеряв Рауля, Кристина оказалась беззащитной перед собственной природой: ее снова потянуло в бездну, где ее ждал он – Эрик. Призрак. И он снова услал ее прочь.
Это даже забавно – все повторилось почти буквально, только в миниатюре. И так быстро. С момента ее появления в дверях комнаты прошло едва ли полчаса. Все промелькнуло, как кошмарный сон. Только в кошмаре единственное дорогое существо возвращается в твою жизнь лишь для того, чтобы снова уйти. Как тогда – она ведь тогда тоже вернулась, чтобы отдать ему кольцо. Интересно, где оно теперь? Оно было у Эрика на мизинце, когда Морель нашел его в подвале. Но куда делось потом… Бог знает.
Боже, сможет ли он когда-нибудь забыть – и простить самому себе – ослепительную надежду, которая пронзила его в тот миг, когда он поднял глаза от обезьянки и увидел Кристину? Глупец, он подумал, пусть всего на секунду, что она пришла к нему, чтобы остаться. Конечно, она снова ушла.
И потому он не прав, утешая себя мыслью о том, что это он сам, сам прогнал ее. Она ушла. Виконту уже ничто не грозило, и у нее был настоящий, свободный выбор. И она ушла. Тогда – и сегодня.
Тогда, отпуская ее, Эрик до последней секунды надеялся, что она поймет причины его поступка – и вернется. Сегодня, бросая ей в лицо свои жалкие упреки, он вопреки всему ждал, что она вот-вот перебьет его и скажет: «Нет, нет! Это не так. Ты не прав. Все по-другому…»
Как же глупо, наивно, слепо человеческое сердце! Его сердце.
Надо надеяться, больше она не придет. Еще одного раза он не вынесет.
Эрик не знал, сколько времени провел так, сидя на полу и безучастно глядя перед собой. Ему повезло, что устроенный им шум не разбудил слуг. Завтра ему придется как-то объяснять этот погром. Потом нужно будет доставать новый рояль. Пусть сейчас Эрику казалось, что он никогда больше не захочет заниматься своей музыкой, из предыдущего опыта он знал: эта потребность вернется. И тогда ему понадобится новый инструмент.
Но это все было дело будущего, а Эрик не мог и не хотел думать о будущем. Что за будущее может у него быть? Близость Кристины, ее страсть… они были рядом, но он сам от них отказался. Выпустил из рук свою синицу – ради журавля в небе. Ему, видите ли, нужно знать, что она любит его – на меньшее он не согласен…
Ну не глупец ли он! Кто в его положении стал бы торговаться с судьбой, ставить Провидению свои условия?
Собственное тело еще не раз накажет его. Когда он в очередной раз проснется среди ночи от того, что желает ее – он еще пожалеет о том, что был таким гордым… и таким наивным.
Эрик провел ладонью по усталым глазам и обнаружил, что плачет. Это ужасно – он превращается в какого-то истерика: готов вспылить и разрыдаться по любому поводу. Но остановиться было все равно невозможно, и он позволил слезам беззвучно катиться по щекам. Рано или поздно они кончатся. Надо просто подождать. Посидеть здесь, покуда не появятся силы встать и пройти хотя бы до своей спальни. Чтобы там рухнуть, не раздеваясь, на кровать и может быть, если ему повезет, заснуть.
Но и это может подождать.
Торопиться ему некуда.
Он сам не знал, каким образом ощутил ее присутствие. Не звук шагов, не слова – что-то в воздухе сказало ему: Кристина здесь. Как тогда, в подвале, когда он сидел с обезьянкой, а его девочка стояла перед ним в подвенечном платье с мокрым подолом и виновато плакала, стаскивая с руки кольцо.
Эрик поднял голову. Да, она была здесь – стояла перед ним, как тогда. Только одета она была на этот раз в черное. Но все остальное было, как прежде: волосы ее были распущены по плечам – он сам вынул из них шпильки. И она снова плакала.
Эрик инстинктивно закрыл рукой правую половину лица.
Он смотрел на нее с бесконечной усталостью, и это поразило Кристину больше всего. Она привыкла к его гневу. Но это безнадежное и одновременно вопросительное выражение на его лице было ей в новинку.
Он снял не только маску, но и парик, и Кристина видела его отросшие, по сравнению в приютом, но все равно коротко остриженные волосы. Седые волосы, в которых почти не осталось теперь темных прядей.
Что же случилось с ним в эти два года? Что ему пришлось перенести? Он был гением – в этом Кристина никогда не сомневалась… Что же он должен был чувствовать, оказавшись среди безумцев? Он был таким гордым, таким независимым – каково ему было попасть в тюрьму? Как бы не ужасали Кристину его преступления, он никогда не убивал без причины… Что могло заставить его поднять руку на ребенка?
И что же такого увидел в нем Рауль, что решил спасти его?
Сердце ее вздрогнуло от жалости – но это была не та постыдная, любопытством, возбуждением и жаждой власти окрашенная жалость, что она испытывала раньше. То гадкое чувство ушло – она надеялась – из ее души. Начало выгорать в саду, когда, с пунцовыми от стыда щеками, она слушала его крик. И совсем исчезло теперь, когда она увидела его седину и лицо без маски.
Забавно – она и думать забыла о его шрамах. Зачем от закрывается от нее рукой?
Кристина сделала шаг вперед, но Эрик остановил ее: - Графиня… Я на давал вам на этот раз кольца, чтобы вернуть его. И мне казалось, что мы все уже сказали друг другу. Я надеялся, что у вас достанет сострадания не приходить сюда больше. Или вы забавным находите урода, который слишком горд, чтобы принять у вас милостыню?
Он стремился к тому, чтобы слова его прозвучали холодно, но Кристина видела, как трудно ему дается язвительность. Она покачала головой: - Перестаньте, Эрик. Не говорите таких вещей. Меня они не обидят – я признаю, что заслужила ваши упреки. Но вам будет потом больно вспоминать собственные слова. - Зачем вы пришли? – Эрик плотнее прижал ладонь к щеке и попытался отвернуться от нее.
Он так невероятно устал. У него нет больше сил разговаривать с ней, смотреть на нее. Господи, он только на одно и надеялся – что она не придет больше, не станет его мучить. Так нет же – не прошло и пяти минут, как она снова здесь! Лишнее доказательство того, насколько милостиво к Эрику небо… - Ну уж точно не для того, чтобы посмеяться над вами. – Кристина подошла к нему и опустилась на пол рядом. – Эрик… Вы не правы. Мы не все сказали друг другу. Ваши упреки справедливы – но все ведь гораздо сложнее, чем вы описали… И я изменилась – мне многое пришлось перенести с нашей последней встречи. Я не могу покинуть вас здесь просто так. Эрик! Перестаньте прятаться от меня.
С этими словами она протянула руку и отвела его пальцы от увечной щеки. Секунду они смотрели прямо в глаза друг другу, а потом Кристина склонилась к нему и поцеловала правую половину лица.
Эрик коротко вздохнул и прикрыл глаза. Она не могла себе даже отдаленно представить, что означало для него это ее простое прикосновение.
Или могла?
Не отнимая ладони от его лица, Кристина сказала: - Вот. В этом поцелуе не было ни похоти, ни жалости. Эрик. Я знаю, что вела себя по-детски. Простите меня. Просто поговорите со мной. Вы много лет были моим единственным другом – но что я знаю о вас? Я устала узнавать о вас с чужих слов. Это ужасные слова – убийца, чудовище... Я хочу, чтобы вы сами рассказали мне, кто вы и как стали тем, что вы есть. Я хочу понять вас…
После бурной сцены, которая разыгралась между ними, Эрик чувствовал себя таким усталым и опустошенным, что ему не хватило душевных сил возвести привычные барьеры между собой и окружающим миром. Он всегда и от всех стремился скрывать свои чувства. Боялся насмешек, не хотел терпеть унижения, а ведь они неизбежно ждали урода, который позволил себе простые человеческие чувства – осмелился возомнить себя, собственно, человеком.
Но если кто-то и знал о нем больше других, и видел его без маски – в прямом и переносном смысле – чаще и дольше всего, то это, конечно, Кристина. С ней он позволял себе надеяться, как никогда, и быть откровенным, и высказывать обиду, и отдаться желанию, и плакать. Она знала о нем, о его чувствах и душевных движениях, так много, что скрывать от нее простые обстоятельства его жизни казалось абсурдом. Он все равно уже потерял ее. Так не все ли ему равно, что именно она узнает о нем напоследок? Как сказано – «вы узнаете правду, и она сделает вас свободными»? Ну так пусть Кристина узнает правду – и тогда она, может быть, наконец избавится от Эрика, получит свободу, о которой просила когда-то виконта на крыше Оперы.
Он всегда намеревался рассказать ей – он даже начал говорить об этом там, в подземелье, до того, как приход виконта послужил сигналом к началу следующего акта абсурдной драмы, затеянной Призраком в Опере. Если Эрик готов был быть откровенным тогда, когда в сердце его теплились еще остатки надежды, что же ему было колебаться теперь?
И потому Эрик рассказал Кристине о своей матери – несчастной женщине, для которой его рождение стало проклятьем и которая так и не смогла вызвать в себе даже искры привязанности к сыну. О том, как после ее смерти оказался на улице – и в цыганском цирке. О единственном подарке судьбы, доставшемся ему тогда – о старом слепом цыгане, который научил его играть на скрипке. О том, как он сбежал, совершив первое свое убийство. О подвалах Гранд Опера и о том, как он открыл для себя оперу – как, затаив дыхание, вечер за вечером проводил под куполом театра или под сценой, слушая спектакли и репетиции, выбирая любимых композиторов и решая, кто из певцов ему по душе. Как находил потом партитуры того, что только что слышал, в библиотеке Оперы – и как сам себя учил композиции и оркестровке. О том, как постепенно нашел способ обратить свое незримое присутствие в театре в выгоду, и как потихоньку устроил для себя в подземелье одинокий, но уютный мир.
Эрик рассказал ей и о том, как увидел ее, и о том, что сделала с ним эта встреча. О том, как ему в первый раз в жизни померещилось счастье, и о том, как он долго боролся с собой, пытаясь скинуть этот морок. И как, чем больше он корил себя за дерзость, тем ярче разгоралась в сердце надежда, и тем упрямее становилась решимость добиться ее любви – любой ценой, раз в жизни не отступить, не оказаться побежденным собственной уверенностью в том, что Господь от него отвернулся. И как, получив наконец желанный приз, он понял, что цена все же слишком высока, и приз оказался не тот, о котором он мечтал.
Он рассказал ей о Буке, убитом за немерянное любопытство и сальные взгляды, которые тот бросал на юных балерин.
О Пьянджи, убитом по неосторожности: Эрик связал ему руки и накинул петлю на шею, чтобы тенор не вздумал вырваться из страха сам себя задушить. Но перепуганный толстяк ровно это и сделал – Эрик даже и не знал о смерти певца, пока ворвавшаяся в подвал толпа не упомянула о ней в числе прочих преступлений Призрака, немало удивив его.
Эрик не оправдывался перед Кристиной – ему ли не знать было, что оправдания бесполезны. Просто объяснял, как все было.
Так же, по возможности кратко и сухо, Эрик рассказал Кристине и о том, как доктор Ришар Морель обнаружил его в подвалах Оперы. Он не стал распространяться о вещах, происходивших с ним в приюте Святого Себастиана. Хотя не мог не упомянуть с иронией о том, что Морель по существу выполнил волю его покойной матери: она не раз говорила Эрику в детстве, что лечебница для убогих – самое подходящее место для такой, как он, ошибки природы.
И он рассказал ей о Жераре Мареке. О том, какой прекрасный это был мальчик. О том, что случилось с ним. И о том, как убил его.
Впервые Эрик говорил с кем-то о Жераре. Впервые произнес его имя.
Эрик искренне полагал в тот момент, когда санитары отняли у него тело мертвого мальчика, что и его жизнь теперь кончена. Потому он и не отвечал на вопросы доктора Лорана, который пытался узнать о причинах его поступка, и потому с полным равнодушием выслушал о его планах по собственному поводу. Он даже находил высокую иронию в том, что и после смерти Морель сумеет продолжить на нем свои научные изыскания.
Он не хотел, чтобы Кристина узнала все это. Лучше бы ей было не знать. Но теперь, когда дело уже сделано, он надеялся только, что она, уехав отсюда как можно дальше – и забудет о нем как можно быстрее. В том, что она уедет, Эрик нисколько не сомневался.
Закончив, Эрик устало закрыл глаза. Они с Кристиной все еще сидели на полу, среди нотных листов и обломков рояля. Камин и свечи в комнате давно уже догорели, но за окном светало, и серый сумрак как нельзя лучше соответствовал настроению Эрика. Седая, холодная мгла на душе оказалась ощущением еще более неприятным, чем тьма.
Некоторое время Кристина молчала. Эрик полагал, что знает, что за чувства владеют ею – она преисполнена отвращения, жалости, и она злится на саму себя за то, что попросила его откровенности. Ей остается только найти предлог для того, чтобы встать, попрощаться и уйти.
На протяжении всего рассказа Кристина не выпускала руку Эрика из своей, и за это тихое, спокойное прикосновение он был ей благодарен. Это был жест не возлюбленной, но друга. И в какой-то мере это было для него теперь важнее, чем любовь. В разгар своей борьбы за нее в Опере Эрик всегда знал, что может вскружить ей голову – обмануть, увлечь, заворожить и поразить ее так, что она ответит влюбленностью на его страсть, пойдет на его призыв со взглядом, мутным от желания. Но тогда он даже не задумывался о том, что когда-нибудь Кристина станет мирно сидеть с ним рука об руку – что он будет доверять ей. А именно доверие к ней он чувствовал теперь. Пусть ненадолго. Пусть лишь на минуту – до того, как она встанет и уйдет.
Почему же она медлит?
Неожиданно он ощутил, что тонкие пальцы Кристины сжали его ладонь. Он открыл глаза и посмотрел на нее. Она выглядела очень усталой: в сером полумраке лицо ее казалось необычайно бледным, под глазами залегли тени, распущенные волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Но глаза ее блестели, и на губах была легкая, едва заметная улыбка.
Она подняла на него взгляд и сказала – словно ответила его невысказанной мысли: - Никуда я не уеду. Мы только начали разговаривать. Господи, я надеюсь, что у Аннины – это моя горничная – хватило ума хотя бы пересесть с козел внутрь экипажа, не сидеть всю ночь на морозе… Я, видишь ли, оставила свой экипаж у ворот в поместье – хотела придти к тебе тихонько, без помпы и шума колес и беготни конюхов… Ты пошлешь кого-нибудь из слуг справиться о ней и о кучере и о лошадях? И у тебя ведь найдется комната для меня? Я так устала!..
Будто в подтверждение своих слов, Кристина зевнула и, укутавшись чуть плотнее в свой плащ, опустила голову Эрику на грудь и закрыла глаза.
Через секунду она уже сладко спала.
Эрик передвинулся слегка, чтобы она устроилась поудобнее. Она удовлетворенно вздохнула и улыбнулась, прижавшись к нему чуть крепче. Он неуверенно поднял руку и погладил прядь ее волос. Сколько раз в тишине ночи он изгонял из мыслей и снова призывал воспоминание о том, какие они густые и шелковистые, какими нежными колечками мелкие кудряшки ложатся на шею у нее за ухом?.. Сколько раз он нарушал молчание ночи звуком ее имени – шепотом, произнесенным как молитва о чуде… О том, чтобы она, вопреки всему, все-таки оказалась рядом с ним.
Ее ровное дыхание щекотало кожу в вырезе его рубашки.
Горничная и кучер графини де Шаньи, как выяснилось, проявили редкостное благоразумие и, поняв что хозяйку придется ждать долго, благополучно разбудили слуг мсье Эдмона, воспользовались его конюшней для того, чтобы дать лошадям отдых, и сами устроились на ночлег вполне комфортабельно. Во всяком случае удобнее, чем господа, которых мсье Дюфуа обнаружил утром, около десяти, в музыкальной комнате. Они спали в весьма странном положении: оба на полу, причем он сидел, прислонившись спиной к креслу, в халате, а она прижималась к его груди, завернувшись в дорожный плащ. Вокруг них царил чудовищный беспорядок: валялись обломки дерева, порванные струны, бумаги. Среди прочего мусора на полу лежала и белая кожаная полумаска, которой мсье Эдмон постоянно скрывал правую часть лица… Его голова, впрочем, была повернута к окну, так что с порога комнаты Дюфуа так и не смог разглядеть, что особенного было во внешности хозяина.
Чтобы там ни было у мсье Эдмона с лицом, очевидно для графини это значения не имело: она принимала его сонные объятия самым благосклонным образом. С ехидной улыбкой управляющий вспомнил, как молодая вдова приезжала сюда весной, расспрашивала об Эдмоне и изображала трогательное недоумение. Что-то не похоже теперь, что он был для нее полным незнакомцем… Дюфуа несколько минут смотрел на странную пару, а потом снова тихонько покинул комнату и плотно закрыл за собой дверь. Хороший слуга знает, что в некоторых случаях хозяева ценят деликатность гораздо выше, чем исполнение непосредственных обязанностей по дому. Завтрак подождет, и уборка подождет тоже – хотя надо признать, что беспорядок мсье Эдмон устроил серьезный. Этим двум людям требуется какое-то время, чтобы придти в себя, и для этого нужно оставить их в покое.
Эрик боялся пробуждения Кристины – боялся того, какими глазами она посмотрит на него утром, когда пройдут хрупкое доверие и неожиданная симпатия, которые овладели ими этой бессонной ночью. Он проснулся раньше, чем она, и первым его ощущениями стали покой и счастье – его девочка была рядом с ним. Просто чувствовать ее в своих объятиях, слушать ее ровное дыхание… он и мечтать об этом не мог. Потом пришли страхи, сожаления – прежде всего о собственной откровенности, после которой он может рассчитывать лишь на жалость с ее стороны. Поймав себя на этой мысли, Эрик усмехнулся: давно ли он собирался расстаться с Кристиной навсегда? А вот он уже размышляет о том, может ли на что-то «рассчитывать»! Неужели он никогда не научится? Не привыкнет к мысли, что рассчитывать ему не на что, что бы они не делал, и какое впечатление он на нее произвел, не имеет ровным счетом никакого значения?
Даже произнеся про себя очередной раз эту привычную уже отповедь, Эрик потянулся за маской и надел ее. Когда Кристина проснется, они впервые глянут друг другу в глаза при дневном свете. Она теперь знает о нем всю правду. Она имеет возможность – если захочет, конечно, – говорить с ним, настоящим: просто Эриком, не Призраком и не Ангелом. Так пусть хотя бы она будет избавлена от необходимости смотреть в его открытое лицо.
Вопреки опасениям Эрика, проснувшись, Кристина не выразила ни изумления, ни возмущения тем фактом, что несколько часов провела в его объятиях. Она была слишком занята, пытаясь поправить прическу и вообще привести себя спросонья в порядок. Эрик позвал слуг – графине нужно было приготовить комнату, где она могла бы отдохнуть по-настоящему. Дюфуа с улыбкой сообщил, что горничная уже ждет мадам в гостевой спальне.
Еще разок зевнув напоследок, Кристина вышла из комнаты Эрика, сказав, что спустится вниз через полчаса и голодна, как волк.
Она ни словом не обмолвилась о том, что произошло между ними прошлой ночью – ни о поцелуе, который закончился ссорой, ни об исповеди Эрика. Она вела себя так, словно просто приехала в гости к старому учителю и другу. За завтраком, при слугах, говорила исключительно обо всяких глупостях: о Париже, о Мег и мадам Жири, о бестактном приглашении в Оперу, которое она получила от Андре и Фермена, о том, какой хороший мальчик новый граф де Шаньи. Болтовня ее практически не требовала от Эрика ответов, и он молчал, просто наслаждаясь звуком ее голоса. По окончании трапезы Кристина сообщила Эрику, что хотела бы прогуляться по окрестностям и осмотреть поместье, и попросила его составить ей компанию.
Эрик был… озадачен ее поведением. Но ему оставалось только принять правила этой странной игры в нормальную жизнь, будто они обычные люди – старые знакомые, учитель и ученица… Не мог же он, в самом деле, выставить гостью вон или смущать ее выяснением отношений?
Выйдя из дому, Эрик и Кристина медленно углубились в печальный, опустевший сад – осень в Нормандии всегда довольно сурова, а в тот год выдалась особенно холодная. Молча прошли по дорожкам, делая вид, что страшно увлечены видом пожухлых газонов и облетевших деревьев. А потом ноги сами собой принесли Эрика на берег моря – в бухту, где он в последние месяцы провел столько благословенных часов.
Странно было стоять здесь вместе с Кристиной – все предыдущие его бдения на этом берегу были бесконечным прощанием с ней. Эрик повернул голову, чтобы посмотреть на ее профиль. Она снова убрала волосы в узел, но сняла капюшон плаща, и морской ветер нещадно трепал выбившиеся из прически мелкие прядки. Взгляд ее был устремлен вдаль: темно-карие глаза, почти не мигая, обозревали свинцовую, бурунами вспененную поверхность воды. Лицо ее казалось удивительно умиротворенным.
Неожиданно Кристина обернулась. Как всегда, ее на мгновение ослепила глубокая нежность в глазах Эрика. Наверное, он сам не сознает, до какой степени его выдает этот взгляд. Ему не нужно даже повторять свои слова о том, что он любит ее и готов был всю жизнь провести вдали от нее, ни о чем не прося и ни на что не надеясь – его глаза говорили об этом совершенно ясно.
Кристина не могла разобраться в своих чувствах, не знала, как объяснить самой себе, почему ей сейчас так хорошо и спокойно. Это ведь Призрак, мрачный безумец, который пугал ее до полусмерти, не давал спокойно вздохнуть, пичкал сладкими сказками, похитил ее и пытался убить Рауля… Но одновременно это человек, который заботился о ней – по-своему, конечно, – много лет, и всегда был рядом. Если подумать, в ее жизни не было ни одного значительного события, в котором Эрик не сыграл бы роли. Они даже с Раулем бы без него не встретились. Эрик научил ее музыке. Он заменил ей отца – тот тоже, кстати, был человеком довольно взрывного темперамента, не безумным, конечно, но весьма вспыльчивым.
Эрик любил ее с такой силой, с таким постоянством – и с такой безнадежностью…
Он был ангелом, которого она для себя придумала, он научил ее чувствовать не только на сцене, но и в жизни – благодаря ему она узнала истинное значение слов «страсть» и «жертва». Он всегда был частью ее жизни. Даже тогда – может быть, особенно тогда, – когда она делала вид, что забыла его.
На его долю выпали испытания, весь ужас которых Кристина не могла себе даже представить. Совершенные прежде преступления могли быть ему прощены Богом, хотя бы потому, что его страдания искупили их. Но он вновь стал убийцей – не ради себя, не ради собственной выгоды. Нет, он сознательно пожертвовал спасением своей души для того, чтобы прекратить мучения дорогого ему человека...
Будь он слабым, каким казался ей в Опере, он не смог бы сделать этого.
Кристина не пыталась облечь свои ощущения в слова – она просто знала, с той минуты, как тишину прошедшей ночи разорвал его стон, что не может и не хочет оставлять Эрика наедине с его болью. Его рассказ не прибавил ничего нового к тому, что она интуитивно чувствовала и так. Она только получила ответы на свои вопросы, узнала как и почему он делал то, что делал. Этот рассказ успокоил Кристину: она убедилась, что не ошиблась в нем. Он не был безумцем. Он был просто очень, очень несчастен, и очень одинок.
Кристина знала, что такое одиночество и какие странные, некрасивые порой поступки люди совершают, чтобы спастись от него. Она была одинока всю жизнь – не зная матери, она любила отца. Потеряв отца, цеплялась за дружбу с Маргерит и внимание мадам Жири. Начав взрослеть, она обрела помощь и любовь своего Ангела, и приняла любовь Рауля – потому что не в силах была отказаться от возможности получить больше, еще больше любви. Потеряв Эрика, она пряталась за любовью к Раулю. И вот Кристина вернулась к человеку, который единственный в мире был так же одинок, как она.
У нее было такое чувство, будто она вернулась домой.
Стоя там, на берегу свинцово-серого моря, Кристина как-то вдруг совершенно успокоилась. Неважно, что было, и пусть будет, что будет – она останется здесь, потому что здесь ее место. Уж скорее здесь, чем в холодных, опустевших без Рауля семейных домах де Шаньи.
Глядя Эрику прямо в глаза – такие же темные и сумрачные, как море, – она сказала с легким вздохом: - Какое прекрасное место… Спасибо, что привели меня сюда.
Ей пришлось вернуться в разговорах с Эриком к церемонному «вы». А что было делать, если он называл ее не иначе как «графиня»? Хорошо хоть обходился без «вашей светлости»…
Эрик не ответил – только продолжал смотреть на нее так, словно не мог наглядеться. Словно ждал, что она теперь же вдруг развернется и уйдет.
Кристина не стала делать громких заявлений и давать ему обещаний – теперь было не время и не место для них, да и сама она еще не могла бы сказать точно, что может обещать ему – и чего он от нее хочет. У них обоих еще будет время поговорить – если будет нужда обсуждать то, что ей и так очевидно. Теперь же она лишь посмотрела на него со спокойной серьезностью и спросила: - Эрик, могу я попросить вас об одном одолжении?
Он смотрел на нее настороженно, но, разумеется, кивнул. - Пожалуйста, снимите маску. Я понимаю, что в доме, при слугах, вам кажется необходимым носить ее. Но во время наших прогулок здесь, где кроме нас никого нет, я хотела бы видеть ваше лицо.
Кристина не уехала ни в этот день, ни на следующий, ни через день после. Дни сложились в неделю, потом во вторую и третью, а она все оставалась в поместье: освоилась в гостевой спальне, заняла уголок гостиной на первом этаже своим рукоделием, читала книги в библиотеке. Приструнила повара, который, по ее мнению, несколько легкомысленно относился к приготовлению соусов. Через неделю уже она послала в Париж за недостающими вещами – зимними платьями и разными мелочами. В общем, чувствовала себя, как дома.
Собственная горничная робко спросила у нее как-то, прилично ли им оставаться вот так запросто в доме у одинокого господина. Кристина ответила ей со смехом: «Бог с тобой, Аннина. Я ведь вдова – кому до меня есть дело?»
В отношениях Кристины с Эриком установилось непонятное, недосказанное состояние – своеобразное перемирие, тем более странное, что войны между ними вроде как не было. Они проводили вместе много времени: она сидела рядом, когда он музицировал – на стареньком пианино в гостиной или на скрипке. Она сопровождала его на прогулках, неизменно напоминая об обещании снимать маску. Они встречались за едой и прилежно поддерживали разговоры по всем возможным вопросам от политики до цветовых предпочтений, от любимых книг до обоюдной, как выяснилось, ненависти к мягким сырам. Эрик развлекал ее занимательными историями, которых за свою жизнь узнал немало – из книг и на личном опыте. Кристина рассказывала ему об отце, о том, как она моталась вместе с ним по европейским столицам, как колебалась ее жизнь между мгновениями праздника, когда папа наряжал ее в красивые платья и с гордостью показывал друзьям, и одиночества, когда она грустно ждала его после очередного концерта. И как однажды в Париже он не вернулся, как обычно, в их гостиничный номер. Как приехала мадам Жири – Густав Даэ выступал в тот день в Гранд Опера – и отвезла десятилетнюю Кристину в незнакомую комнату в театре, где ее отец лежал неподвижно на кровати. Его сгубило постоянное перенапряжение и собственный буйный норов – величайший, самый страстный и темпераментный скрипач Европы ни в чем не знал удержу. Удар у него случился прямо во время концерта, но у него хватило еще сил попрощаться со своей обожаемой девочкой, и рассказать ей напоследок сказку об Ангеле Музыки, – сказку, которой суждено было сыграть столь значительную роль в ее жизни.
Эрик выслушал рассказ Кристины с глубоким волнением, но ничего не сказал в ответ. У него не хватило духу признаться, что он тоже помнит эту сцену – что он слышал игру Густава Даэ в тот вечер, и видел его прощание с дочерью, и слышал его обещание прислать ей с небес ангела. Трудно сказать женщине, которую любишь, что полюбил ее еще ребенком и не побрезговал воспользоваться словами умирающего для того, чтобы сблизиться с ней…
Эрик вообще не решался говорить с Кристиной о своих чувствах. Она о своих молчала, вела себя так, будто слова вообще никакие не требовались, словно это самое обычное для них дело – проводить почти все время вместе, беседовать о пустяках, делить завтрак, обед и ужин, смеяться и гулять по берегу. Признаться, она ужасно злила его. Она была всегда рядом – смотрела на него огромными шоколадными глазами, изредка брала в свои его руку, настойчиво снимала маску каждый раз, как они оказывались наедине.
Неужели Кристина не понимала, что каждый ее взгляд, каждое лицемерное проявление нежности, ласковое слово, само ее присутствие были для Эрика пыткой? Она медленно сводила его с ума, убивала добротой, мучила миражом счастья. Зачем она не оставит его? Почему не уедет и не забудет его – и не даст ему шанса забыть себя?
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 0
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума